Последние дни Помпеи

И по утрам в доме Ионы, и во время их длинных вечерних прогулок Нидия была их неизменной и часто единственной собеседницей. Они не угадывали тайного пламени, сжигавшего ее сердце. Вольность, с какой она вмешивалась в их разговоры, ее капризные и зачастую раздражительные выходки охотно прощались ей в память о важной услуге, оказанной ею, а также из сострадания к ее немощи. Они принимали в ней участие, искреннее и сердечное, хотя и удивлялись ее странной, своенравной натуре, этим резким переходам от кротости к гневу, этой смеси невежества с даровитостью, деликатности с резкостью, детских вспышек с гордой сдержанностью женщины. Хотя она отказывалась принять свободу, тем не менее ей всегда предоставляли делать, что ей вздумается. Она ходила, куда хотела, ни слова ее, ни поступки не подвергались никакому контролю. Иона и Главк чувствовали к этой несчастной, так жестоко пораженной судьбой и столь чувствительной к малейшему оскорблению, такую же нежность и сострадательную снисходительность, какую чувствует мать к болезненному, избалованному ребенку, они боялись проявить власть даже там, где это, по их мнению, послужило бы ей на пользу. Она воспользовалась своей свободой, отказавшись выходить в сопровождении раба, нарочно приставленного к ней. Опираясь на легкую палку, помогавшую ей ощупывать дорогу, она ходила по людным улицам, как и прежде, когда никто не покровительствовал ей. Изумительно было видеть, до чего ловко и быстро она пробиралась в толпе, избегала всякой опасности, и могла найти дорогу по самыми извилистыми закоулкам города. Но главным ее удовольствием было посещать небольшой садик Главка и ухаживать за цветами, которые, по крайней мере, отвечали на ее любовь. Иногда она входила в комнату, где он сидел, и старалась завязать разговор, но тотчас же сама круто обрывала его, потому что у Главка была лишь одна тема для беседы – Иона, а это имя на его устах причиняло ей невыносимую муку. По временам Нидия горько раскаивалась в услуге, оказанной ею Ионе, и думала про себя: «Если бы Иона пала, Главк перестал бы любить ее». И тогда мрачные, странные мысли закрадывались в ее сердце.

Поступая так великодушно, она не могла предвидеть всех жестоких испытаний, ожидавших ее. Прежде она никогда не присутствовала при свиданиях Главка с Ионой, она не имела случая слышать, как этот голос, столь мягкий в разговоре с ней, становился еще несравненно мягче и нежнее, когда обращался к другой. Удар, поразивший ее сердце, когда она узнала, что Главк любит Иону, сперва только огорчил и ошеломил ее, но мало-помалу ревность принимала все более и более дикий, свирепый характер, разгораясь в ненависть и подсказывая мщение. Так ветер лишь колышет зеленую листву на верхушке дерева, между тем как лист, упавший на землю, увядший, высохший, растоптанный и смятый, покуда не иссякли в нем соки и жизнь, порывисто уносится тем же ветром, который кружит его, треплет во все стороны без устали и без жалости. Точно также и любовь, посетившая людей счастливых, полных надежд, подобна свежему, игривому ветерку, который и бушует-то ради забавы. Но сердце, оторванное от радостей жизни, лишенное надежды и отрады, уносится и треплется тем же самым ветром, который лишь ласкает его братьев, – нет у бедняжки дерева, к которому оно могло бы прильнуть, оно тревожно мечется по дорогам, покуда его не раздавят и не затопчут в грязь.

Безотрадное детство Нидии преждевременно ожесточило ее характер. Быть может, необузданные сцены разврата, среди которых она выросла, чрезмерно развили в ней страсти, не запятнав, однако, ее чистоты. Конечно, оргии Бурбо только возбуждали в ней отвращение, а пиры египтянина приводили ее в ужас, но ветер, проносящийся над землей, незаметно, украдкой, иногда оставляет в ней семена. Как темнота способствует работе воображения, так, вероятно, сама слепота питала любовь несчастной девушки дикими, исступленными видениями. Голос Главка первым прозвучал в ее ушах, как дивная музыка, доброта его произвела на нее глубокое впечатление. Во время отсутствия его в Помпее она свято хранила в своем сердце каждое произнесенное им слово. При ней говорили, что этот друг и покровитель бедной цветочницы – один из самых блестящих и изящных молодых кутил Помпеи, но она с гордостью лелеяла его память. Даже принятая ею обязанность ухаживать за его цветами еще более поддерживала в ней воспоминание о молодом афинянине. Она привыкла соединять с представлением о нем самые очаровательные свои впечатления. Немудрено, что она отказалась определить, на что, по ее понятиям, похожа Иона, так как все изящное и светлое в природе – с улыбкой, в возрасте, когда воображение опережает рассудок, – то пусть он сознается, что такая любовь, со всеми ее странными, сложными тонкостями, более всяких других, позднейших страстей восприимчива к ревности. Не стану доискиваться причины, знаю только, что обыкновенно так бывает.