Последние дни Помпеи

Иона, однако, не переставала сожалеть об этом отчуждении. Теперь она приписывала его всепоглощающим обязанностям его сана. Часто среди своих светлых надежд, своей новой привязанности к жениху, вспоминая о преждевременных морщинах на челе брата, о его устах, никогда не улыбающихся, о его сгорбленном стане, она горевала, что служение богам может набрасывать такую мрачную тень на землю, богами же созданную. Но в этот день, когда он посетил ее, на лице его было разлито какое-то странное спокойствие, в его потупленных глазах было необычное выражение самообладания и довольства – таким она не видела его уже несколько лет. Такое наружное улучшение было лишь мимолетным. Малейшее дуновение ветра могло нарушить это ложное спокойствие.

– Да благословят тебя боги, брат мой! – сказал она, целуя его.

– Боги!.. Не говори так!.. Один только Бог.

– Братец!

– Что, если возвышенная вера назареян и есть настоящая? Что, если Бог – есть Царь Небесный, Единый, Нераздельный? Что, если эти бесчисленные божества, алтари которых наполняют мир, – не более как злые демоны, отвлекающие нас от истинной веры? Ведь это может статься, Иона?

– Увы! Можно ли этому верить? А если б мы и верили, то какая это была бы скучная вера! – возразила Иона. – Как, чтобы весь этот прекрасный мир стал исключительно человеческим? Лишить горы волшебных дриад, а воды – нимф! Это дивное богатство в нашей вере, придающее всей природе божественный смысл, возвышающее самый скромный цветок, освящающее малейшее дыхание ветерка, – разве можно отрицать все это и видеть в земле один лишь прах и глину? Нет, Апекидес, самое светлое, самое дорогое в сердцах наших – это именно вера, населяющая весь мир богами.

Ответ Ионы был ответом язычницы, проникнутой поэзией древней мифологии. По этому ответу мы можем судить, какую упорную, тяжелую борьбу должно было вынести христианство среди язычников. Поэтическое суеверие сказывалось во всем. Самый будничный поступок их жизни был тесно переплетен с суеверием, оно составляло как бы основу самой жизни. При каждом случае язычники прибегали к какому-нибудь божеству, каждый кубок вина сопровождался возлиянием богам. Даже гирлянды на порогах были посвящены особому божеству. Сами предки, обращенные в богов, в качестве лар, покровительствовали их очагу. Так широко распространены были эти верования, что и до сих пор они не вполне искоренились в тех странах.

Но для христиан первых веков эти суеверия были не столько предметом презрения, сколько предметом ужаса. Они не думали со спокойным скептицизмом языческих философов, что эти боги – вымысел жрецов. Точно также они не разделяли убеждения толпы, что эти боги были когда-то существами смертными. Они воображали, что все языческие божества – злые духи. Они перенесли в Италию и в Грецию мрачных демонов Индии и Востока. В Юпитере и Марсе они с трепетом видели представителей Молоха и Сатаны.

Апекидес еще не принял формально христианской веры, но он уже находился на пути к обращению. Он уже усвоил учение Олинтия и думал, что пылкое воображение язычников внушено злейшим врагом человечества. Услыхав невинный, вполне естественный ответ Ионы, он вздрогнул от ужаса и поспешил ответить с такой страстностью, что Иона встревожилась за его умственные способности.

– Ах, милый брат! – сказала она. – Твои суровые обязанности расшатали твой рассудок. Поди сюда ко мне, Апекидес, мой дорогой брат, дай мне руку, позволь вытереть твой лоб, покрытый потом, не брани меня, но я тебя не понимаю. Будь только уверен, что Иона не хотела оскорбить тебя.

– Иона, – отвечал Апекидес, привлекая ее к себе и устремив на нее взоры с нежностью, – могу ли я подумать, что это прекрасное тело, это доброе сердце обречены на муку вечную?

– Dii meliora! Да сохранят меня боги! – произнесла Иона обычную фразу, употребляемую ее современниками для предотвращения беды.

Эти слова, а тем более суеверие, внушившее их, оскорбили слух Апекидеса. Он встал, что-то бормоча про себя, и направился к выходу, но вдруг, остановившись на полпути, пристально посмотрел на Иону и раскрыл объятия.

Иона радостно бросилась ему на шею, он горячо поцеловал ее.

– Прощай, сестра! – сказал он. – В следующий раз, когда мы встретимся, ты уже не будешь для меня тем, что прежде, прими же этот поцелуй в знак нежных воспоминаний детства, когда все у нас было общее – вера, надежда, обычаи, интересы, цели. Теперь связь эта будет порвана!

С этими странными словами он удалился из дома Ионы.

Величайшим и самым тяжелым испытанием для первых христиан было то, что обращение в новую веру отрывало их от самых дорогих привязанностей. Они уже не могли продолжать общения с близкими людьми, малейшие поступки которых, самые обороты речи были проникнуты идолопоклонством. Они содрогались, слыша слова любви, звучавшие в их ушах, как голос демона. Но это несчастие и составляло их силу. Отрешаясь от остального мира, они только теснее сближались друг с другом. Это были железные люди, распространявшие Слово Божие, и самые узы, соединявшие их, были также железными!