Последний Бес. Жизнь и творчество Исаака Башевиса-Зингера

И потому, формально находясь вне рамок своей религии, с точки зрения еврейской морали они выглядят безупречно: ими не нарушена заповедь о прелюбодеянии; ни один еврей не может обвинить их в разврате. Обратим внимание, что точно так же поступают и Лея с Коплом — обе эти пары предпочитают следовать вековечному нравственному кодексу.

Однако Аса-Гешл и Адасса оказываются не в силах преодолеть свою страсть и становятся близки задолго до того, как Адассе удается получить развод от мужа. Таким образом, они оба с точки зрения еврейского закона совершают страшное преступление. Более того — сам их дальнейший брак становится незаконным и обреченным на то, чтобы быть несчастным, так как, согласно еврейскому религиозному законодательству, женщина, изменившая мужу, не имеет права после развода выйти замуж за своего любовника.

Таким образом, любовь Асы-Гешла и Адассы со всей ее искренностью и силой влечет их обоих все дальше и дальше в нравственную пропасть. В конце концов Аса-Гешл изменяет и Адасе, падая все ниже и ниже в эту пропасть и прекрасно сознавая всю глубину своего падения. Ну, а о том, что остается от всех его философских идей, видно из его диалога Барбарой:

«… На чем строится ваша теория?

— На Спинозе и Мальтусе.

— Оригинальное сочетание. И что же вы предлагаете?

— Безопасный секс — в самом широком смысле слова. Больше секса и меньше детей. Спальня — ключ ко всем проблемам, общественным и частным…»

Вот и все, к чему свелись поиски своего мировоззренческого кредо новой еврейской (и европейской) интеллигенцией, — к формуле: «Больше секса и меньше детей». Если Зингер в данном случае и иронизирует, слегка «перегибая палку», то не очень сильно. При этом, заметим, данная формула является прямо противоположной одному из основных принципов иудаизма (да и христианства), который, с одной стороны, налагает целый ряд запретов, призванных обуздать животную природу человека в вопросах интимной жизни, а с другой требует «плодитесь и размножайтесь».

Как бы то ни было, становится ясно, что в своем стремлении уйти от вечных библейских ценностей новая европейская философия в итоге пришла к полному духовному и моральному краху, и, по сути дела, ведет человечество к деградации и гибели. В своем вульгаризированном виде она становится базисной платформой для двух самых опасных в истории человечества идеологий — коммунизма и нацизма (вспомним, что Ленин называл классическую европейской философию одним из трех источников марксизма, а Гитлер апеллировал к авторитету Ницше и Шопенгауэра).

С этой точки зрения становится понятной последняя фраза романа — философская формула, провозглашаемая Герцом Яновером как высшая истина: «Мессия — это Смерть. В этом все дело».

* * *

Однако следует помнить, что в еврейской традиции Смерть (а именно так, с большой буквы, употребляет это слово Герц Яновер) — это всегда лишь антитеза Жизни.

Ключевыми для понимания этих слов всегда считался текст недельной главы «Ницавим» пятой книги Пятикнижия «Второзаконие»:

«…Жизнь и Смерть предложил Я тебе, Благословение и Проклятие. Избери же Жизнь, дабы жил ты и потомство твое, чтобы любить Господа, Бога твоего…»

 (Второзаконие, 30:19–20).

Всем своим творчеством Зингер утверждал эту концепцию Пятикнижия, хотя, безусловно, понимал ее несколько иначе, чем еврейские религиозные авторитеты. Если для последних выбор Жизни означал скрупулезное следование как нравственным нормам, так и ритуальным предписаниям иудаизма, которые, с их точки зрения, неразрывно связаны между собой, то для Зингера такой выбор означал сохранение верности прежде всего высоким моральным устоям Пятикнижия, а также духовной и культурной связи с собственными национальными корнями.

Любая попытка пренебречь этими устоями, отказаться от этих корней в итоге никогда не приносит человеку счастья — как не принесла она счастья старшей дочери Леи и Мойше-Габриэля Маше, совершившей самый радикальный шаг среди всех остальных членов семьи Мускат — отказавшейся от своей веры и от своего народа, крестившейся и вышедшей замуж за поляка.

Зингер не раз напоминает в романе о том, что подлинная Жизнь и подлинные ценности следует искать в том мире «старого еврейства», от которого так легко и поспешно отказались и Абрам Шапиро, и Герц Яновер, и Аса-Гешл, и многие другие герои романа.

Вчитаемся в написанную поистине с пронзительной силой сцену беседы Асы-Гешла с дедом, старым тераспольским раввином. Насколько же беспомощно выглядит в ней Аса-Гешл и как уверен в себе и убедителен старый ребе…

Впрочем, меньше всего эта сцена нуждается в комментировании — Зингер явно пишет в ней то, что думает: