Последний самурай

То была неописуемая полупрозрачная синева, какой я никогда не встречал наверху, она раздражала наши зрительные нервы и немало сбивала с толку. Мы сочли и назвали ее блистающей снова и снова я брал книгу, вглядывался в шрифт и не видел разницы между пустой страницей и цветной иллюстрацией. Я призвал на помощь логику, выкинул из головы наше волнующее положение в глубинах вод, постарался здраво рассуждать об относительности цвета, но ничто не помогало. Я включил прожектор, желтее которого я, кажется, в жизни ничего ж встречал, и подождал, пока он пропитает мое зрение, но, едва выключил, словно давным-давно скрылось солнце — как будто и не было его никогда, — и синева синевы, снаружи и внутри батисферы, словно физически вошла в нас через глаза. Все это очень ненаучно; любой оптик или физик высмеет меня, и однако же так все и было… Мне представляется, что мы оба пережили опыт некоего нового ментального восприятия цвета.

И вдруг я вспомнил человека, который на этом абзаце из «На глубине полмили» сколотил состояние.

Я вспомнил человека, который никогда не прикидывался героем.

Он был художник. Он прочел этот самый абзац из доктора Биби. Он прочел этот абзац и сказал:

Как мне писать, если я не понимаю, что пишу?

Он сказал:

Я пишу не предметы, но цвет. Как мне писать цвет, если я не знаю, как он должен выглядеть? Разве синяя краска просто обозначает синий?

И он сказал, что надо найти батисферу или что-нибудь такое, и спуститься, и посмотреть на синий.

Он отыскал центр океанографии, но под воду они его не пустили. Тогда он пошел на верфь и поговорил с лодочником, а лодочник оказался поклонником «голубого периода» Пикассо. Лодочник готов был вывезти художника ночью, но какой ночью синий? Как-то раз в выходные океанографы уехали на конференцию, а лодочник вывез художника и отправил на глубину. И, поднявшись, художник ему сказал Вы видели синий, а лодочник сказал Нет. И художник сказал Вам надо посмотреть. Я не смогу это написать, поэтому вам надо посмотреть. Покажите мне, как поднимать и спускать капсулу, и давайте вниз. Лодочник нервничал, но предвкушал спуск. Показал, как поднимать и спускать капсулу, посмотрел, как художник тренируется, поднимает ее и спускает. Потом лодочник забрался в капсулу, а художник на лебедке спустил ее за борт.

Художник так и не написал то, что увидел, — он говорил, что этого не написать.

Лодочник рассказывал:

Я за многие годы часто опускал доктора Купера и его аспирантов. Иногда какой-нибудь аспирант говорил Потрясающе. Они это в первый раз говорили, во второй. Но у них же полно работы, надо вести наблюдения, записывать. Иногда они работали в темноте, диктовали наблюдения, а иногда включали свет. Я видел кучу фотографий, пару раз смотрел по телевизору передачи про океанографию — я интересовался, я же с этим работаю, но, говоря по правде, меня самого туда особо не тянуло. Один раз ездил в отпуск на Багамы, нырял там с аквалангом.

Когда я был еще малец, у нас была картинка «голубого периода» Пикассо, это всю жизнь у меня любимый его период. Я потом накупил кучу книг про Пикассо, и все равно у меня самый любимый его период — «голубой». Меня никогда не подмывало рисовать; я в море хотел. Мальцом выходил на яхте, матрос ил на Дики Ломакса, а потом меня позвали на факультет океанографии. Мне порой сдается, что доктор Купер с аспирантами просто ищут повода выйти в море и спуститься в капсуле, а исследования проводят, чтоб на это деньги давали. Иногда прямо хотелось им сказать Ребята, зачем усложнять, научитесь ходить на яхте, и вся недолга.

И когда ко мне пришел мистер Уоткинс, я откликнулся, потому что понял, что он не ищет предлогов — он просто хотел спуститься. Не знаю, спустился бы Пикассо или нет, но мистера Уоткинса я за такое зауважал.

Я очень удивился, когда он посоветовал спуститься мне, и занервничал будь здоров. Оставлять у штурвала совсем новичка — так себе идея. Я ему сказал, что видел фотографии, а он все твердил Нет, нет, фотографий мало, надо самому по смотреть.