Послеполуденная Изабель

– Заткнись. – Я наклонился, чтобы поцеловать ее. Она попыталась просто подставить мне щеку для поцелуя. Я коснулся губами ее губ. Последнее свидание наших губ, когда-то оставлявших следы повсюду на телах друг друга.

– Ты неисправимый романтик, Сэмюэль. Даже если это означает целовать труп.

– Заткнись, – повторил я, выдавливая из себя улыбку. Ей удалось слегка улыбнуться в ответ.

– Я ценю твой дух нормальности… даже если для меня во всем этом нет ничего нормального… хотя для здешнего персонала это comme d’habitude141. Сюда, на этот этаж, тебя перемещают, когда конец близок.

– Как давно ты знаешь…?

– Что умру? С тех пор, как в шесть лет впервые узнала о смерти, когда умерла моя двоюродная бабушка Вероник. Поскольку мне сейчас шестьдесят шесть, я прожила с осознанием неизбежности смерти шестьдесят лет.

– Меня радует, что твое остроумие все еще в целости и сохранности.

– У меня сейчас редкий момент ясности, возможно, связанной с твоим приездом. Но… как долго я живу с этим фатальным раком? Полтора года назад у меня обнаружили опухоль в левом легком. Хирургия, химиотерапия, радиация, ремиссия. Обычные танцевальные па рака. А потом обнаружили еще одну опухоль. Только эта оказалась намного опаснее. Она дала метастазы, распространяясь повсюду с особой свирепостью и с такой скоростью, что аж дух захватывало. Два месяца назад мне сказали: возможно, остался еще год, если повезет и я соглашусь на агрессивное воздействие. Но мой онколог предупредил, что меня ждет год агонии, если я пойду по этому пути. Лучше принять паллиативную помощь и максимально использовать оставшееся время. Затем прогноз «на двенадцать месяцев» превратился в три месяца. Потом в шесть недель. И наконец… «У вас в запасе семь дней, в лучшем случае». Именно тогда я и связалась с тобой. Когда ты сказал, что приедешь сегодня утром, я попросила Лоика обойтись пока без морфия. Морфий – это замечательно. Лучший кайф в конце жизни. Но с морфием нет ясности, нет сознания, нет языка.

– Но без него есть боль?

– Конечно. Но я могу справиться с этим какое-то время – для меня важен этот миг просветления с тобой.

– Мне так жаль.

– Но почему? Рак легких – обычный исход, когда выкуриваешь по тридцать – сорок сигарет в день на протяжении пятидесяти лет. Этого следовало ожидать. Тем более что все мне говорили: это глупая привычка.

Пауза. Я почувствовал, как ее пальцы пытаются обхватить мои пальцы, но у нее было слишком мало сил. Я нежно сжал ее ладонь, опасаясь, что ее пальцы, настолько хрупкие, могут просто сломаться.

– Я просила не устраивать никаких похорон, – сказала она. – Никакого погребения. Мой прах будет развеян там, где Шарль и Эмили сочтут нужным… если вообще где-нибудь. Никакой таблички на дереве. Никакой урны для захоронения на кладбище. Ничего, что могло бы отметить мое пребывание здесь. И абсолютно никакой поминальной службы позже. Я просто хочу исчезнуть.

– Понимаю.

– Ты не одобряешь.

– Я – не ты.

– Да, но ты был неотъемлемой частью меня. Той, что я унесу с собой в великое неизвестное.

Я закусил губу, проглатывая рвущиеся наружу рыдания.

– Если ты разрыдаешься, я прикажу тебе уйти. Знаешь, что написал Пуччини на полях партитуры «Богемы» в тот момент, когда Мими умирает? «Чувство, никакой сентиментальности».

На днях я сказала то же самое Шарлю и Эмили.

– Как Эмили?

– Давай начнем с Шарля, который спит в соседней палате.

– Серьезно?

– Видел бы ты свое лицо. Как у нашкодившего любовника, ожидающего, что разгневанный муж ворвется и вызовет его на дуэль. Шарль вряд ли это сделает, поскольку он пожилой человек, прикованный к инвалидному креслу… и скоро присоединится ко мне на том свете. Эмили очень тяжело все это переживает. В прошлом году она вышла замуж за своего приятеля. Его зовут Жан-Пьер. Она полностью оправилась от своих травм, и вот самое большое чудо – она беременна. Врачи сказали ей, что, если она будет очень осторожна, ее когда-то переломанное тело сможет выносить ребенка. Она должна родить через четыре месяца.

– Чудесная новость, – сказал я.

– Я всегда хотела быть бабушкой. Море удовольствия без всяких родительских обязательств и тревог. Но и в этом мне отказано.

Волна боли накатила на нее. Ее тело содрогнулось в небольшой конвульсии, агония исказила ее осунувшееся лицо. Я вскочил на ноги, собираясь нажать тревожную кнопку.

– Нет, нет, – прошептала она. – Я могу выдержать еще минуту или две.

Я придвинул свой стул ближе к ее кровати, теперь сжимая обе ее руки.

– На чем я остановилась?

– Не имеет значения.

– Нет, имеет. Так на чем я остановилась?

– Эмили.

Еще один приступ боли пронзил ее. Теперь уж я потянулся к кнопке, одной рукой все еще сжимая ее пальцы. В следующее мгновение появился Лоик. Когда он подошел, Изабель сотрясла третья судорога, и он жестом велел мне отойти в сторону. Он немедленно взялся за дело, проверил пульсометр, что-то прошептал ей на ухо. Изабель едва заметно кивнула ему, и он схватил шприц, отмерил дозу и выжал все до конца.

– Морфий? – спросил я.