Послевоенное кино

Колик, как самый высокий и бывалый, шёл первым, за ним Миша, я замыкал шествие. Сначала вода поднялась по плечо. Наши радостные возгласы по этому поводу, отпрыгнув от гребли, полетели на хутор. Но тут же вода поднялась по шейку, до рта.

Я задрал голову, остановился. Братья двигались дальше. Мне было стыдно отставать. Я сделал ещё шаг или два. Мелкая волна плеснула в уши и в нос, я поперхнулся и, думая глотнуть воздуха, глотнул воды, противно тёплой, с привкусом птичьего помёта. И тут вода сомкнулась над головой зыбкой мутноватой плёнкой. Я судорожно засучил ногами, но отталкиваться было не от чего — ил ещё больше, по икры, обволакивал ноги.

«И что?., значит, мне уже не выбраться, — скользнула безвольная мысль. — И я так глупо тону, ни с того ни с сего, в каких-то трёх метрах от гребли, рядом с братьями, в дурацкой этой болотине… и они даже не догадываются оглянуться на меня?»

И так отвратительно шевельнулась во мне сама эта мысль о гибели, что я всё же вынырнул, заорал.

Потом на берегу братья клялись, что они не слышали никакого крика, никакого вообще звука. Значит, я кричал с полной глоткой воды? Но почему же сам я так отчётливо слышал свой пронзительный вопль? «Ммм-а-а!» — кричал я. И не только кричал, но даже услышал, как она, моя мама, кричит, узнав, что меня больше нет. И не самого себя стало мне в ту долю секунды жалко, а её, вдруг поражённую горем.

Когда я читал потом в разных книгах, что в мгновение смертельной опасности перед человеком будто бы проносится вся его жизнь, то знал уже, что это, скорее всего, не домысел, не какой-нибудь броский завиток воображения того или другого автора. Потому что она, жизнь, действительно проносится — вся целиком, без изъятия, от нынешнего мига до самого начала. Но проносится с невероятной скоростью, как бы разматываясь на чудовищных оборотах, так что ты успеваешь заметить краем глаза лишь самых близких и самое страшное, и самое дорогое… Что-то вроде киноленты, гневно рванувшей назад: «Всё! Хватит с тебя!.. Будет!.. на… смо… трел… ся!» Или это и есть сама нить жизни? Но вовсе не похожая на обычную нитку в катушке. Она несётся неудержимым лучом, высекая из тьмы имена и лица: Колик… Миша… дед Демьян… дядя Коля… тётя Нина… тётя Лиза… сестра Тамарка… Людочка… дедушка Захарий… бабушка Даша… мальчик, что тонул в Томи… Володя… отец…

— Ммма-а-а! — крикнул я.

Проносится всё дальше и дальше — к первому сияющему дню света, к ней, единственной.

И я вижу, как ослепительный свод содрогается надо мной. Слышу, как он отвечает мне тысячеголосым воплем сострадания. Но тут же небо надо мной лихорадочно свёртывается в свиток, в пронзительную, сверлящую точку. Вода снова накрыла меня…

Потом я почувствовал дно и плечо идущего впереди брата. Он оглянулся, на лице его была благодушно-недоумевающая улыбка. Он что-то спрашивал у меня. Кажется, — я не мог разобрать — он спрашивал: чего это я царапаюсь.

На берегу, отплевавшись и отдышавшись, едва удерживаясь, чтобы не разреветься, я сказал им, что чуть не потонул сейчас. Но по их лицам понял, что они никак не могут представить, чтобы это было правдой. И никакого крика не было слышно, никакого вообще звука.

Невдали от нас два вола самозабвенно ступали по дороге, впряжённые в порожнюю арбу. На передке сидел дед в насунутом на лоб старом капелюхе. По гребле лениво шли два гуся, только теперь они почему-то направлялись к тому берегу, откуда мы их согнали. А больше ничего не переменилось в мире, пока мы были в воде. Я посмотрел на небо. И на нём ничего не переменилось: два-три скучающих от безделья облачка да серая завеса над степной далью. Только тело мое ещё было в твёрдых мурашках, и зуб на зуб не попадал.

* * *

Вечером, когда на полуторке, гружённой зерном, нас с Мишей подбросили от стана до Мардаровки, тётя Нина сказала, что недавно ещё раз наведывалась тётя Лиза и что Кущенки ждут меня к ужину.

Первым, кого я увидел, подходя к хате маминой старшей сестры, был ветхий годами дедушка Осип Кущенко, родитель дяди Ефима. Он сидел на табуретке спиною к тыльной стене хаты, которую сейчас освещало заходящее солнце. «Он, наверное, дремлет или про себя молится», — подумал я, глядя на его серебряную круглую бородку, упёртую в грудь. На всякий случай я подошёл к нему и поздоровался.

— А? — встрепенулся дед Осип и посмотрел мимо меня мутными слепыми глазами. — Хто цэ тут?.. Цэ ты, Юрие?

Неужели он помнит меня ещё по Фёдоровке? Нет, скорее всего, домашние сказали ему, что приехал Тамарин сын.

— Що вы тут робытэ, диду? — спросил я его на мове, чтобы что-нибудь спросить.

— Гриюсь, — ответил он и, помолчав, объяснил: — На сонци гриюсь… Як сонэчко встане, я сидаю биля хаты и гриюсь. Воно йде на пивдэнь, и я за ным — гриюсь на пивдэнний сторони. Колы воно йде на захид, и я за ным. А тэпэр лито, и воно мэнэ грие на пивночи.

— И так щодня?

— Щодня, Юрие, щодня.