Посол. Разорванный остров

— Да, я нарушил древние законы своей страны — то, что в Европе называют кодексом чести. Но что мне оставалось делать, когда друг, без колебания рискнувший ради меня жизнью, умирал? Вы осуждаете меня за это, господин Белецкий?

— Боже меня упаси! Просто я подумал, что расставаться с фамильным мечом ради чужестранца.

— Он не чужестранец! Он стал мне больше, чем родным братом, господин Белецкий! Кроме того, не забывайте — я отдал катану не какому-то монаху — я передал меч в монастырский музей!

— Не сердитесь, господин посол! — миролюбиво попросил собеседник. — Лучше угостите ещё чашечкой вашего саке! А как Мишель выглядит сейчас?

— Разительно изменился внешне — похудел, чуть поседел, отпустил небольшую бородку. Думаю, его не признали бы нынче и многие его прежние знакомые. Он свыкся с простой и размеренной жизнью, полюбил тишину и одиночество, перечитал, как уверяет, почти всю монастырскую библиотеку — у паулинов огромное количество книг!

— Понятно… Вы часто виделись с Мишелем?

— В монастыре на Ясной Горе мы виделись с ним четыре раза: я опасался приезжать чаще, чтобы не вызвать подозрений в МИДе и у полиции. Мишель… Знаете, господин Белецкий, я впервые смог назвать его по имени только там, в монастыре. По имени и на «ты», как это принято у русских. Как он обрадовался этому. Вы в России придаёте очень большое значение фамильярности — мы так не можем, господин Белецкий! Вот я недавно в порыве хорошего настроения назвал по имени своего переводчика — видимо, сказалось моё долгое житьё-бытьё в Европе — сначала в Голландии, потом здесь. Так он подпрыгнул на месте, и глаза у лейтенанта округлились как у кота! Я вынужден был извиниться за фамильярность…

— Значит, Мишель, поселившись у монахов-отшельников, и сам потихоньку становится отшельником. Книжным червём.

— Не только книжным, — усмехнулся Эномото. — Знаете, он пристрастился работать в монастырском саду: ухаживает за розами, подстригает деревья, ровняет дорожки…

— Но ведь.

— Да, у него только одна рука. Но у паулинов в Ясной Горе прекрасные мастерские. Ему сделали несколько великолепных культяшек с различными приспособлениями. С их помощью он научился даже вскапывать землю, господин Белецкий! Да так ловко! Но не это мне показалось главным! Берг хочет вернуться к людям — но не беспомощным инвалидом, которого всё жалеют! Он хочет вернуться к людям мастером своего дела…

— Своего дела? Какого же?

— Четыре года он, как губка, впитывал в себя мудрость человечества. Он многое постиг. Он стал философом — но не теоретическим мыслителем, а философом практическим. И рассуждает примерно так: я не могу, как прежде, быть солдатом, ибо однорукий солдат способен вызвать у противника только насмешку и жалость. Зато я могу воевать с врагами моего отечества другим оружием, которое обрёл в библиотеке! Способностью дедукции!

— Дедукции? — с оттенком недоумения переспросил Белецкий. — Насколько я помню, сие понятие означает в философии логический переход от общего к частному…

— Я задал ему тот же вопрос, господин Белецкий. И получил, признаться, не очень внятный ответ. Он сказал примерно так: у любого общества есть враги, которые мешают людям жить и гармонично развиваться. Враги внешние и внутренние. Борясь с захватчиками и внутренними преступными элементами, люди зачастую борются не с причиной, а уже со следствием. Для того чтобы жить спокойно и счастливо, нужно устранить именно причину. И Мишель уверен, что знает — как. Ему необходимо пополнить свой багаж знаний, на это потребуются ещё годы упорного труда. Но рано или поздно он покинет стены библиотеки и вернётся с этими знаниями к людям!

— И нынче, оставляя Россию, вы оставляете здесь и своего друга, — раздумчиво протянул Белецкий.

— А что прикажете делать? Не скрою: я бы очень хотел, чтобы он нынче уехал со мной в Японию. Монахи, кстати, раздобыли для него новый паспорт, у них огромные связи со своими братьями по вере во всей Европе. Он вольный, по сути, человек. Я предлагал ему отправиться в Японию морем, через Италию либо Францию. Мы могли бы встретиться либо там, либо во Владивостоке.

— И что же?

— А что говорят русские, когда не хотят огорчать собеседника отказом? — усмехнулся Эномото. — Они говорят: я подумаю… А как ваша дочь, господин Белецкий? Надеюсь, она забыла о своём женихе? В её возрасте примириться с потерей близкого человека гораздо легче, чем в нашем, не так ли?

— Увы, не забыла, — Белецкий заметно помрачнел. — Слушайте, ваше высокопревосходительство, в буфетном шкапчике салон-вагона, насколько я знаю, есть целый арсенал крепких напитков. Вы позволите? Саке — это традиция, это символ, наверное. Это прекрасно, но… Но русскому человеку, когда он хочет на время забыть обо всём, нужно что-то покрепче! Простите, конечно…

— Я в России только гость, — поклонился Эномото. — Как вам будет угодно. Знаете, если вы выберете коньяк, я, пожалуй, присоединюсь к вам! Прожив в России пять лет, я перенял многие русские обыкновения. И нахожу, что в русском «шандарахнуть» — так, кажется, говорят у вас? — есть своя прелесть. Так что прошу, командуйте!