Постлюбовь. Будущее человеческих интимностей

Производя знание о мире, взгляд производит и монстров, недостойных внимания и любви: ненормативные, не вписывающиеся тела, тела с физическими вариациями, жертвы некрополитики, медленно умирающие нищие с обезумевшими выражениями лиц, в которых больше никогда не проступит узнавания, — то, что Гарланд-Томсон называет blank stare. Нельзя запретить им смотреть, но можно запретить смотреть на них. Здесь тоже играет свою роль идея нормы; авторка пишет, что «нормальные люди» — это не то, что мы регулярно видим, а то, что мы ожидаем увидеть, сконструированная иллюзия. Она формирует особые зоны слепоты, люди приучаются не замечать мигрантов, попрошаек, тела в инвалидных колясках, хромающих. Гарланд-Томсон вводит категорию «норматов» (normates) — белых урбанизованных гетеросексуалов со средней комплекцией, которые становятся воображаемой нормой городского ландшафта. Чтобы норматам не встречаться с чудовищами, власть даже применяет законы — формальные или неформальные. Многие наверняка знают о политике СССР по отношению к инвалидам войны: раненых, физически изуродованных людей, стоящих на вокзалах и рынках с протянутой рукой и в медалях, уже в 1947-м начали тихо убирать с улиц, особенно в Москве, — в закрытые заведения или лагеря. Клэр Мак-Каллум, анализируя изображение маскулинностей в советской визуальной культуре, пишет[94]

, что откровенное или хотя бы минимально рефлексивное изображение изувеченных мужчин не практиковалось до 1964 года. Такую же политику в США описывает Гарланд-Томсон, — ещё в шестидесятые годы 19 века там начали появляться так называемые Ugly laws — законы, регулирующие, кому можно, а кому нельзя появляться в публичных пространствах. Штрафы в один доллар ожидали всех «больных, изувеченных, искалеченных, тем или иным образом деформированных и просто отвратительных, неприглядных или неуместных» людей. Один из декретов 1890 года запрещал монструозным телам появляться в публичных пространствах «с целью вызова симпатии, интереса или любопытства». Он был направлен против «агорафобной тревоги» — чувства «нормального человека», когда тебя заметили, уставившегося, когда тебя поймали за тем, что ты не можешь справиться с желанием смотреть. И, как очевидно даже из формулировки, декрет должен был препятствовать формированию симпатии к этим ненормативным телам. Власть, видимо, подсознательно понимала неизбежные последствия эмпатии, которая рождается при долгом пристальном взгляде. Как писала активистка Гарриет Макбрайд Джонсон, передвигающаяся на коляске из-за нейромышечного заболевания: «Дело не в том, что я уродлива. Дело в том, что большинство людей не знает, как на меня смотреть»

[95]

. Это правда, — и как бы они узнали, если ненормативные тела всё время вычищались из публичных пространств и медиа, что приводило не только к дискриминации людей с физической вариативностью, но и, например, к повсеместной фэтфобии: до сих пор, в начале двадцатых годов, если на обложке глянца или в рекламе появляется женщина хоть сколько-нибудь в теле, это преподносят как большой прорыв в борьбе за видимость плюс-сайз моделей. Сколько людей лишаются возможности любить и практиковать близость из-за таких политик взгляда? Скольким людям приходится прикладывать специальные усилия, чтобы их рассмотрели, чтобы выйти за пределы слепых зон? Сколько отношений затухает и выдыхается из-за того, что люди смотрят друг на друга вот так — через призму сконструированной нормы?