Поступь хаоса

– А мы, тупые варвары, не иначе как в очередь выстроимся, штобы благодарно расцеловать ваши задние фасады! – огрызнулся я, причем Шум выдал на-гора отнюдь не «задние фасады».

– Да, выстроитесь! – почти крикнула она. – У вас отлично получилось повернуть время вспять и устроить новые темные века. Когда мы долетим сюда, вы узнаете, как нужно переселяться на другие планеты!

– До этого еще семь месяцев, – небрежно заметил я. – Успеешь насмотреться, как живут настоящие люди.

– Тодд! – Мэнчи гавкнул так внезапно, што мы оба подскочили, и припустил вперед по дороге.

– Мэнчи! – заорал я. – А ну назад!

И тут мы оба услышали это.

22

Уилф и море штук

Очень   странно. Шум, но почти бессловесный, поднимался на холм впереди и катился вниз, одномысленный, но говорящий легионами, будто тысячи голосов пели одну песню.

Да.

Пели.

– Что это такое? – Виола была напугана не меньше моего. – Это же не армия, нет? Как они могли оказаться впереди нас?

– Тодд! – лаял Мэнчи с вершины холма дальше по дороге. – Коровы! Гигантские коровы!

У Виолы отвалилась челюсть:

– Гигантские коровы?!

– Без понятия, – бросил я и помчался вперед, к Мэнчи.

Потому што звук…

Господи, как же это описать?

Так могли бы звучать звезды. Или луны. Но не горы. Слишком текуче для гор. Звук такой, будто одна планета поет другой, высоко, и просторно, и на разные голоса, и все начинают с разных нот и скользят вниз, к другим разным нотам, но все вместе вьют одну веревку звука, печальную, но не печальную, медленную, но не медленную, и все поют только одно слово.

Одно слово.

Мы взбежали на холм, и новая равнина раскатилась перед нами. Река прыгала ей навстречу, падала вниз и бежала насквозь, словно серебряная жила через камень, – по всей равнине, а с одного берега на другой, там, далеко, шли создания.

Создания, каких я никогда в жизни не видел, и даже ничего похожего.

Огромные, футов двенадцати в высоту, покрытые лохматой серебристой шерстью, с толстыми пушистыми хвостами с одного конца тулова и парой изогнутых белых рогов – с другого. Рогов, торчащих прямо изо лба. И с длинными шеями, клонящимися с широких плеч прямо к равнинной траве, и с такими большими губами, которыми они ее обирали, идучи по сухой земле, или хлебали воду, когда пересекали реку. И их были тысячи, тысячи тянулись от горизонта справа до горизонта слева, и весь их Шум пел одно-единственное слово, в разное время и на разные ноты, но оно связывало их всех вместе, сшивало в единую группу, пока они шли по равнине.

– Здесь, – сказала откуда-то сбоку Виола. – Они поют «здесь».

Они пели здесь. Перебрасывали друг другу в своем многоголосом Шуме.

Я здесь. Мы здесь. Мы идем здесь. Здесь это все, што важно.

Это…

Можно я скажу?

Это было как песня семьи, в которой все всегда хорошо, песня принадлежности, которая делала тебя частью просто по факту того, што ты ее слышал, песня, которая всегда будет с тобой, будет заботиться о тебе и никогда не оставит. Если у тебя есть сердце, оно от этого разобьется. Если твое сердце разбито, она исцелит его. Это… ох.

Я посмотрел на Виолу: она закрывала рот ладонью, а глаза у нее были мокрые, но сквозь пальцы я видел улыбку и уже открыл рот заговорить…

– Вы туточки пехом-то далече не уйдете, – сказал совершенно другой голос слева.

Мы крутанулись туда, рука сама прыгнула к ножу. Человек на пустой телеге, запряженной парой волов, смотрел на нас с боковой дорожки. Челюсть у него висела вниз, словно он забыл закрыть рот.

На облучке рядом лежал дробовик. Ну, лежит себе и лежит, где положили, там он и того.

– Корова! – орал вдалеке Мэнчи.

– Телеги-т они обходят, – сказал возница. – А вот пехом н’безопасно, нет. Раздавят в лепешку-ть.

И опять оставил рот. Его Шум, почти погребенный подо всем этим Здесь от стада, говорил ровно то же, што и язык. Я очень старался не думать кое-какие определенные слова – так старался, што у меня уже голова начинала болеть.

– М’гу вас подбросить через ент вот все, – сказал он. – Еж’ли желаете.

Он махнул рукой на дорогу, которая вся целиком исчезла под волной текущего через нее стада. Мне даже в голову еще не успело прийти, што они нам перекрыли весь путь, но на такое посмотришь – и сразу как-то не хочется лезть под копыта.

Я уже и собственный рот открыл што-нить сказать, не важно даже што, лишь бы только поскорее от него убраться, но тут случилось кое-што совершенно неожиданное.

– Я’т Хильди, – выдала вдруг Виола. – А енто вот Бен.

Это она в меня ткнула.

– Чего? – гавкнул я, почти как Мэнчи.

– Уилф, – сказал он Виоле, и до меня только через секунду дошло, што это он свое имя назвал.

– Здрасть, Уилф, – продолжала Виола, и голос у нее был совсем не ее, вот ни капельки, у нее изо рта прямо целый новый голос звучал, то растягиваясь, то укорачиваясь, сворачиваясь и разворачиваясь, и чем больше она говорила, тем меньше похожа была на себя.

А больше – на Уилфа.

– Мы’ть из Фарбранча. А ты откудова’ть?

Он ткнул большим пальцем куда-то себе за плечо:

– Бар Виста. Еду’ть в Брокли Фоллс за пр’пасами.