Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе

Перечитав почти десяток книг и статей о будущем первом «царе болгар», я с удивлением отметил, что хорошо о нем, кроме явно «заряженных» журналистов его эпохи да еще плотнее «заряженных» авторов-агиографов периода декоммунизации (типа Гиорги Кокерова), не пишет никто. Даже те немногие, кому он не сделал зла, и даже те, кто делал на него ставку, не говоря уж об оппонентах, в отношении к нему брезгливы. И вовсе не потому, что Ферди (или, как называла его «тетушка Вики», «противный Фифи») жеманился, душился, пудрился и надувал губки, что в весьма традиционном тогда болгарском обществе казалось диким. Всё было куда глубже. «Свой народ, — писал позже российский дипломат князь Григорий Трубецкой, — Фердинанд не любит. Видимо, и никогда не любил. Он не стеснялся презрительно отзываться о нем, и мне лично пришлось слышать от него подобные отзывы... Болгары боялись его, никто не любил его».

И люди чувствовали эту нелюбовь, невольно сравнивая нового претендента с Баттенбергом, который, при всех его недостатках, Болгарию полюбил и даже дневник писал по-болгарски. Фердинанд же язык подданных хотя и освоил, но на уровне чуть выше «твоя моя понимай», хотя языки давались ему легко.

Естественно, называть болгар «грязными» и «дурно пахнущими» Фифи позволял себе исключительно в узком кругу, в берлинах-венах-парижах, и начистоту заговорил только под старость, в изгнании, отводя душу в письмах сыну. «Болгарский народ морально не дорос, а физически просто достоин сожаления... Помни, мы благородная династия, нам чужда болгарская кровь и душа... У нас нет ничего общего с этой низкой расой», —

писал он. Но и на первых встречах, когда претендент был приторно любезен (а притворяться он, «иезуит по природе и актер», как пишет тот же Трубецкой, умел), что-то смутное беспокоило очень многих.

Правда, ближайшие сторонники и поклонники вроде Добри Ганчева прозрели только под конец жизни («Царь Фердинанд много лгал [...]. Обманывал людей, обманывал Бога, в конце концов и сам себя обманул»), но жесткий и проницательный Стамболов сразу после встречи с Фифи, когда тот, наконец избранный, прибыл в Софию, сказал в узком кругу: «Берем, конечно, выбирать не приходится. Но Болгария для него лишь подсадная утка».

И, в общем, не ошибся: болезненно честолюбивый, Ферди рассматривал престол крохотного княжества всего лишь как трамплин к истинному величию, и не столько страны, сколько себя как ее монарха — «аристократа, волею судьбы вынужденного играть роль свинопаса», да еще как возможность пополнения собственного кошелька, где наконец завелись деньги, которых ему так не хватало на кутежи в Вене, Париже и Лондоне, где он, по его собственному признанию, «только и чувствовал себя человеком» (в связи с этим он, через несколько лет укрепившись на троне, старался умотать за кордон при любой оказии).

Хотя, справедливости ради, власть он тоже очень любил, в дела государства вникал, и подчас, если не зарывался, у него даже получалось. Но до этого было еще далеко, как и до предсмертного признания Стамболова: «Верю, болгарский народ простит все мои грехи. Но никогда не простит мне, что я возвел Кобурга на болгарский престол».

А пока... Пока что, добившись в июне 1887 года долгожданного согласия ходоков, Фифи «в невероятном волнении ждал избрания», которое и состоялось на сессии Великого Народного собрания 25 июня (7 июля) того же года.

ИНКОГНИТО ИЗ БУДАПЕШТА