Повесть о суровом друге

Главным из всех мужчин был, конечно, Анисим Иванович. Каждый день с утра до ночи вместе с Васькой он делал босоножки, а по ночам тайком чинил старую обувь. Готовые пары Васька относил в сарай и засыпал углем.

— Дядя Митяй придет скоро, — объяснил он мне однажды, — а обуви у красноармейцев нету, вот мы с батей и починяем про запас.

Я смотрел на крышу Васькиной землянки, и мне вспомнилось, как недавно за эту обувь чуть не убили Анисима Ивановича… К нам пришли четверо, все в черных волосатых бурках. Главный, у которого спереди не было зуба, оказался, как я потом узнал, комендантом города, есаулом Колькой фон Граффом. Это он когда-то сжег в коксовой печи моего отца и зарубил мать…

Деникинцы были пьяны. Фон Графф, входя, стукнулся головой о притолоку. Разозлившись, он указал на Анисима Ивановича револьвером и спросил:

— Ты, что ли, сапожник Руднев?

— Я, — ответил Анисим Иванович.

— Обувь есть?

— Какая обувь?

— Чего дурачком прикидываешься? Сапоги, ботинки починенные есть?

— У сынишки есть, а мне зачем она? — ответил Анисим Иванович.

По двору ходили белогвардейские солдаты, скрипела дверь погреба. Они чем-то гремели в сарае.

— Одевайся, — приказал фон Графф.

Тетя Матрена бросилась к офицеру:

— Ваше благородие, за что? Ведь он калека.

— Не вой, цел будет твой калека.

Анисим Иванович сполз с кровати, надел шапку и хотел взобраться на свою тележку, как фон Графф остановил его:

— У тебя, оказывается, катушек нету. Так бы и сказал…

Фон Графф хотел уйти, но в это время вошел в землянку бородатый деникинец. В руках он держал целую охапку починенных сапог, ботинок и опорков.

— Ваше благородие, в сарае нашли, — доложил он.

Фон Графф прищурился, остановился перед Анисимом Ивановичем, играя плетью.

— Так-с… — сказал он. — Врешь, значит? — И вдруг стеганул Анисима Ивановича плетью по глазам. Еще раз, еще!

Васька бросился вперед и закрыл собой отца.

— Калеку не трогай, — сказал он, упрямо опустив голову.

— А тебе чего надо, шмендрик? — И, неожиданно обняв за голову, он прижал ему пальцем нос, да так, что брызнула кровь.

Оттолкнув Ваську в дальний угол землянки, фон Графф подошел к Анисиму Ивановичу.

— Чья обувь?

— Дите не смей трогать! — крикнул Анисим Иванович, бледнея. Руки у него тряслись.

— Обувь чья, спрашиваю? — И фон Графф потянулся за наганом.

— Моя.

— Для кого?

— Себе, на хлеб менять.

Фон Графф поглядел на тележку Анисима Ивановича, на обрубки его ног и с силой погрозил плетью:

— Я тебе, кукла безногая!.. Завтра кожу принесут, будешь служить на Добрармию. — И фон Графф повернулся так резко, что повалил табуретку.

При выходе он опять стукнулся головой о притолоку и, совершенно озлившись, хватил ногой в дверь так, что она сорвалась с петель и вывалилась во двор.

Я выскочил следом за деникинцами и увидел на улице Сеньку Цыбулю. Прячась за углом, колбасник, как видно, поджидал белогвардейцев. Значит, он, предатель, и привел к нам фон Граффа. Не мог забыть своей злобы, мстил нам.

На другой день Анисим Иванович слог в постель, чтобы не работать на белогвардейцев, но фон Графф, к счастью, больше не приходил…

Уже завечерело, а мы всё стояли на чердаке и смотрели на затихший город. Вон там, за бугром в степи, Пастуховский рудник. Наверно, сейчас наши красноармейцы после стрельбы пьют чай с белым хлебом…

— Ох, есть хочется! — со вздохом проговорил Илюха.

— Хотя бы корочку погрызть.

— Хлопцы, а у меня в сарае хлеб кукурузный спрятан, — похвалился Абдулка.

— Принеси, — заныл Илюха. — Жалко, да?

— Ишь хитрый! Это я для мамки на шапку выменял. Мамка больная лежит.

Но все-таки дружба взяла верх: Абдулка сбегал к себе в сарай и скоро принес черствый, весь в паутине, ломоть кукурузного хлеба, а кроме того, два кусочка сахарина и жестяной чайник воды. Хлеб и сахарин мы разделили на части и стали пить «чай», по очереди потягивая из носика белого, побитого ржавчиной чайника.

— Ничего, скоро будем настоящий хлеб есть, — сказал я.

— Почему ты знаешь?

— Знаю. Скоро наши побьют беляков, и тогда хлеб начнется.

Илюха, Абдулка и Уча молчали. Потом Абдулка солидно заметил:

— Трудновато. За беляков Немция заступается.

Илюха мотнул головой, хотел что-то сказать, но закашлялся. Слезы выступили у него на глазах. Отдышавшись, Илюха прохрипел:

— Не знаешь, так молчи! Немция не заступается. Германия и Фифляндия за них, вот кто!

Я ухмылялся, потому что знал: Фифляндия не заступится.

— Давай поспорим, что Фифляндия не заступится! — предложил я.

— Давай. На что спорим?

— На два лимона!

— Тю, что за два лимона купишь? Давай на сто лимонов.

— Давай!

Ребята разняли наши руки. В это время на чердак влез Васька. Наклонив голову, чтобы не удариться о низкие стропила, он подошел к нам и сел на деревянную перекладину.

— Вы что тут делаете?

Илюха оживился и пригрозил мне:

— Сейчас ты заплатишь мне сто лимончиков. Мы сейчас у Васьки спросим. Вась, а Вась, скажи: Фифляндия заступается за белогвардейцев?

— Не Фифляндия, а Финляндия. — Васька взял чайник и напился из носика. — А насчет того, кто заступается, то дело ясное: буржуи финские за белых, а рабочие за нас.