Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

Мое раздражение принимало угрожающие формы. Меня раздражало, что наша футбольная команда снова проигрывает, меня раздражало, что я глотаю кофе и не могу справиться с яйцом, что мне не удается найти связь между рабочими гипотезами, меня раздражало, что я все время думаю о Конце и с позавчерашнего дня забочусь о чужих детях больше, чем о собственных, меня раздражало, что Герта смеется надо мной, меня раздражало в это утро буквально все; я возмущался и, скомкав газету, обругал наших защитников, которые слишком много пьют, пьют независимо от того, выигрывают они или проигрывают, а заодно и наших дураков актеров: «Вы читали Брехта?»

Но Герта прервала мои мысли.

— Послушай-ка, бургомистр, — сказала она, — я ведь все вижу. Меня не проведешь. Вот уже сколько дней тебя что-то мучает. Ты не спишь. Потерял аппетит. Мне кажется, тебе надо отдохнуть, необходимо даже.

— Во-первых, — возразил я, — оставь это дурацкое «бургомистр». А во-вторых, что касается отдыха, то скоро мы будем отдыхать так долго, как тебе и не снилось.

— Что ты имеешь в виду?

— А что ты скажешь, если меня освободят от работы как освободили секретаря горкома?

Жена молчала. И лишь немного погодя сказала:

— Смотря за что. Член партии — это не должность, партийная работа — не обеспечение жизни. А какую-нибудь работу мы всегда найдем. А ты-то сам уверен, что тебя следует освободить?

— Не знаю… Со вчерашнего дня ничего точно не знаю.

Потом приехал Конц. Он сам вел служебную машину. Он уже звонил Кобленцу, сговорился с ним и теперь просил меня показать дорогу.

— Ты водишь машину?

— Нет.

— Тогда слушай. За сто метров до каждого угла говори мне, куда сворачивать: направо или налево, только не жди, пока я выеду на перекресток. И еще следи за дорожными знаками: там, где проезд запрещен, висит «кирпич». Знаешь, что такое «кирпич»?

— Ты, Конц, меня совсем за дурака считаешь. Уж не вообразил ли ты, что я жил еще при почтовых каретах?

Я заметил, что он на секунду оторвал взгляд от дороги и внимательно взглянул на меня. Видимо, понял, что о почтовых каретах я сказал в переносном смысле. Во всяком случае, в его глазах промелькнуло удивление. Вечером, когда я вернулся, Герта сказала, что в этих глазах ей почудилось что-то угрожающее, только взглянула и сразу увидела в них что-то угрожающее. Человек с такими глазами смотрит на тебя, как на пустое место, такому все равно, стоишь ты на его пути или нет. «Бабья болтовня», — сказал я ей, тогда я имел право это сказать. Как обманчиво первое впечатление. Конц не выставляет себя напоказ. Он очень сдержан и, прежде чем сказать какое-нибудь слово, десять раз обдумает его; конечно, он прячется за своими глазами; черт его знает, почему они у него такие.

Когда мы подъезжали к дому на Фогельвайде, где жил Кобленц, нас уже ждали. Светило весеннее солнце, через забор свисали первые гроздья сирени, где-то рядом гремел транзистор, а на мощеной дорожке стоял Кобленц в пуловере с закатанными выше локтя рукавами.

— Алло, — приветствовал он нас, лениво помахав левой рукой. Конц, закрывая дверцу, заметил:

— Ну и соседей же вы себе отыскали, доктор. Неужто вы это выдерживаете? Они даже не потрудились приглушить звук.

Кобленц смешался, мне даже показалось, что лоб у него покраснел, и, вдруг обернувшись, перегнулся через низкую кирпичную стенку:

— Выключи этот рев, Герд. Честное слово, надоело. Можешь потерпеть немножко, хотя бы пока у нас гости.

Я невольно повторил его движение и тут только увидел, что там, за забором, его сын не то чистил, не то ремонтировал мотороллер… На траве валялись всевозможные детали, запасное колесо, ящики, коробки, промасленные тряпки, гаечный ключ, другие инструменты. Рядом стоял транзисторный приемник с поблескивающей выдвижной антенной. Герхард послушался и выключил радио. Конц крикнул через забор:

— Битлам глотку все равно не заткнешь, верно?

Щурясь от яркого солнечного света, парень крикнул в ответ:

— Точно! С ними порядок.

Я смотрел на него через плечи обоих мужчин. Коричневое от загара лицо, хотя лето еще не наступило, белые зубы, мускулистые руки — крепкий парень. После того случая в школе я его ни разу не видел, но он как будто ничуть не изменился и на первый взгляд по-прежнему производил, я бы даже сказал, скромное впечатление. Совсем как в тот день, на педсовете, когда мы вынуждены были исключить его из школы имени Гумбольдта. Вспоминая об этом, я внезапно сообразил, что он должен знать Зигрид Зайденштиккер, ведь она тоже училась в школе имени Нейбауэра.