Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

Тут мне показалось, что земля у меня уходит из-под ног. Узенькие светлые полоски на коричневом костюме изогнулись, запрыгали… И с глаз моих спала пелена. Я видела, как Иоганнес прыгнул на паром, схватил руль, и вот он уже весь в работе. Отец поднялся по сходням. Подойдя ко мне, он подмигнул и сказал:

— Ну что ж, давай-ка и я с тобой, мотовка, разопью стаканчик. Муж у тебя — славный парень.

Положив руку мне на плечо, он повел меня к дому, к весело гомонившим гостям. Я снова села на постель против коротышки-конюха. Обе сестрицы-двойняшки так неутомимо ухаживали за ним и так ревновали его друг к другу, что добродушный парень в конце концов не выдержал и взмолился:

— Оставьте меня наконец в покое! Я не желаю превратиться в муженька-калеку!

Эта острота, встреченная новым взрывом хохота, не давала мне долго покоя. Гости ушли, я собрала пустые бутылки со стола, вымыла грязную посуду, а потом лежала в постели, не смыкая глаз. Я была женой человека, который ко всему относился безучастно, его ничто не могло вывести из равновесия. Когда он еще ухаживал за мной, как многие мне завидовали… Так почему же теперь я вся содрогнулась, услышав слова «муженек-калека»? К кому это относилось? К нему? А может быть, этим хотели задеть меня? Снова и снова я спрашивала себя: неужели таким вот, как мы, не уготовано в жизни ничего иного, кроме тупого однообразия проклятых будней? Мы словно топчемся на одном и том же месте. И представилось мне, будто вначале все люди были рассеяны без всякого разбора по земному шару, каждому достался свой клочок земли, который может ему нравиться или нет, но он обязан оставаться только на этом клочке — пока не произойдет чудо. Но я не верила больше в чудо. В тот день мне до боли стало ясно, как безнадежно ожидавшее меня будущее. Вот почему так глубоко запали мне в душу слова конюха, которые он, возможно, и сболтнул-то просто так, хватив лишнего.

У дочки моей были такие же голубые глаза, как и у Иоганнеса. Когда кто-то сказал ему об этом, он радостно засмеялся. Войдя в дом, он всегда тут же снимал шапку и ходил по комнате только на цыпочках. Он был необычайно внимательный и заботливый отец. Он часто брал дочку на руки и нежно нашептывал ей что-то. Даже голос его в эти минуты менялся, на лбу собирались морщинки, которые сразу же исчезали, как только он умолкал. Однажды он долго смотрел на ребенка, затем резко выпрямился и сказал:

— Взгляни на ее ротик!

Я поняла его. Рот у дочки был как две капли воды похож на отцовский. Стоило мне неожиданно войти в дом, и я нередко заставала удивительные сценки. Иногда Иоганнес, серьезный и молчаливый, застывал на корточках перед кроваткой, другой раз он квакал, подобно лягушке, хватал дочку за ножки или мурлыкал под нос какую-нибудь песню.

Как-то вечером я стояла с отцом у сходней, и до меня долетели обрывки фраз, произнесенных Иоганнесом. То, что я уловила, настолько поразило меня, что я поспешила к дому и стала у двери, прислушиваясь. Иоганнес разговаривал с ребенком, словно со взрослым. Он, казалось, изливал перед дочкой свою душу, чего прежде не делал ни перед кем.

— Так дальше нельзя жить, — говорил он. — Но что я могу изменить? Ничего! Я в этом убежден. Я не принес в этот дом счастья, я виноват во всем, я обуза для всех. Мы не останемся вместе, твоя мать и я. Но что будет тогда с тобой, моя дочурка? Ведь я больше всего беспокоюсь о тебе.

Я колебалась. Что делать: убежать или остаться, ждать и молчать покуда? А может быть, до разрыва дело не дойдет?.. В эту минуту дверь открылась — передо мной стоял мой муж.

— Ты все слышала? — спросил он.

Я кивнула. Какой смысл лгать? У меня было такое же чувство, как тогда, во время ледохода, будто я мчусь среди льдин, вниз по реке, все быстрее и быстрее, каждый миг ожидая, что случится самое страшное… Но ничего не случилось. Возбуждение улеглось. Я видела голубые глаза на спокойном, так хорошо знакомом мне лице, темные, тщательно расчесанные на пробор волосы и несколько большие розоватые уши. Он стоял передо мной, прислонившись к низкому дверному косяку, склонив голову набок, прижав руки к похудевшему телу, покусывая нижнюю губу.

И я поняла, что он страдает больше меня.

— Откуда у тебя такие мысли, Иоганнес? — примирительно заговорила я. — Зачем нам расставаться? Об этом не может быть и речи. Разве мы поссорились?

И тут его словно прорвало:

— Поссорились?.. Это было бы в тысячу раз лучше, если бы мы поссорились. Я по крайней мере знал бы, за что ты меня презираешь!

Он снова закусил нижнюю губу, по-видимому пораженный своими же словами.

— Послушай, — почти умоляюще сказала я. — Нам надо обо всем поговорить, нам давно надо было поговорить. Я тебя вовсе не презираю, правда, кое-что мне в тебе не нравится. А ты все принимаешь слишком близко к сердцу.