Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

Незадолго до этого мы все присутствовали на уроке истории, посвященном основным принципам нашего государства. При обсуждении урока я отметил как недостаток, что преподаватель рассматривал главным образом проблемы повышения жизненного уровня, и сразу же понял, что кроется за вопросом Эвы. Но меня удивило, почему она обратилась с ним ко мне. Я знал от своих коллег, как трудно наладить с ней контакт, что подтверждала и ее манера держаться. Серьезная, она ходила, опустив глаза и втянув голову и плечи, с выражением глубокой сосредоточенности на лице. Всем своим видом она, казалось, говорила, что слишком занята собой, чтобы огорчаться чужими бедами. Кое-кто считал ее надменной, и напрасно, я это понял сразу. Что у человека на душе, никому знать не дано, тем более что Эва и не выставляла свои чувства напоказ. И все же, наблюдая за ней, нельзя было не заметить, как сильно она нуждается в поддержке. В отношениях с сослуживцами и далее учениками она проявляла странную и, по существу, беспричинную неуверенность. Как специалист она превосходила многих своих коллег и всегда была готова в случае необходимости поддержать любого. И все-таки ее неуверенность, в которой не слышался, как у других, призыв о помощи, действовала на окружающих и затрудняла личные отношения. Преодолеть свою слабость она была не в силах и воздвигала, конечно же, против собственной воли невидимую стену между собой и окружающими. И вот она внезапно проломила эту стену своим вопросом, мне даже показалось, что я слышу звон разбитого стекла.

— Что же является для вас решающим, если не телевизоры, мопеды и калории? — повторила свой вопрос Эва, предположив, видимо, что я ее не понял.

Тот же вопрос в устах другого мог звучать провокационно. Но она, как я сразу почувствовал, задала его искренне. Обратиться ко мне стоило ей видимого усилия, но в ее чуть ломком голосе звучало полное доверие, и оно заставило меня почувствовать ответственность перед Эвой. Я понимал, что не смею обмануть ее доверие, отделавшись пустыми словами, которые, конечно же, она и без меня знала, но которые очень мало что для нее значили. Вопрос она поставила конкретный, он, видимо, волновал ее, и я не мог ответить на него общими фразами, ничего ей лично не говорящими.

Нелегко мне было на этот раз, да и позднее тоже, найти верный ответ, правильно выразить то, что необходимо был о сказать. Язык моего детства и моей юности был грубым и фальшивым, а язык, усвоенный мною позднее, слишком абстрактным, лишенным индивидуальности, бесцветным, я не мог говорить с ней этим языком. Я чувствовал все, что нужно было сказать, но средства для выражения этих чувств были убогими. Мне представлялось, будто я живописец, который хотел бы изобразить пеструю праздничную суету, но располагает только черной и белой краской.

Труднее всего мне пришлось именно в тот первый раз, когда она обратилась ко мне с вопросом, а вокруг нас сновала орава ребятишек. Я рассказал ей свою жизнь, исключавшую иной выбор, кроме сделанного мной. Рассказал об отце, о нелегальных собраниях в нашей квартире и как ее разгромило гестапо, о гибели моих родителей в концлагере, о войне и о том, чему я научился за годы плена. Я говорил много, вероятно слишком много, для первой беседы. Мы остались одни на лестнице, в коридорах было пусто и тихо. Когда же мы спустились вниз — я совсем позабыл о предстоящем мне важном разговоре, — она внезапно простилась со мной, так же внезапно, как и начала нашу беседу.

Она опять удивила меня, и я даже чуть подосадовал, что на мои слова не последовало реакции. Теперь, ждал я, она начнет говорить о себе, объяснит, почему обратилась ко мне с таким вопросом. Но Эва ушла и только много времени спустя после того, как я неоднократно пытался вернуться к нашему первому разговору, задала вопрос, которого я ждал:

— Коллега Рандольф, вы разъяснили мне причины, побудившие вас принять определенное решение. Но не у всех же они были. Кое-кто и в этом государстве пострадал. Мой отец покончил с собой, лишенный своего завода, он перестал видеть смысл в жизни. А мать ненавидит это государство. Какие же есть основания у таких людей, как я, встать на его сторону?

Случилось это однажды после затянувшегося родительского собрания, мне удалось пройти часть дороги с ней вдвоем. Меня уже беспокоило, что она ни разу не искала повода продолжить наш первый разговор. Но теперь, когда она задала так четко сформулированный вопрос, я понял, что она долго размышляла о сказанном. И этот вопрос она задала так же искренне, как первый, и, хотя никогда больше она не высказывала его, он всегда оставался средоточием наших бесед.

Говорить с Эвой было занятно. Ее манера спрашивать и слушать была мне внове. Многое, что казалось мне простым и само собой разумеющимся, было для нее сложным. Она заставляла меня все заново продумать и заново формулировать свои ответы. В тот вечер, когда мы с Эвой сидели в кафе, я сказал, что, на мой взгляд, она чересчур драматично смотрит на вещи.