Повседневная жизнь Большого театра от Федора Шаляпина до Майи Плисецкой

Николаю Подгорному, видевшему этот балет впервые, не помогло бы даже знание художественной канвы этого необычного произведения, то есть повести Айтматова, которую он отродясь не читал. После того как серпастый занавес поднялся, его взору предстала живописная картина. «Открывшаяся перед зрителями сцена изображала небольшой горный аул с несколькими маленькими домиками, кусочком сада с цветами и горными вершинами, видневшимися на заднем плане в освещении начинавшегося рассвета. Через одну-две минуты, пока поднималось солнце под аккомпанемент оркестра, сцена осветилась более ярко, и ее быстро заполнила группа танцовщиц, которые выбегали на нее одновременно по одной с каждой стороны в черных спортивных теннисках и такого же цвета коротких юбочках. Собравшись перед зрителями с печальными лицами, они продолжали легко носиться по сцене, широко размахивая во все стороны длинными черными воздушными платками, постепенно меняя направление извивающихся линий своего коллективного перемещения», — рассказывает переводчик Тимур Дмитричев, смотревший балет из-за спины Подгорного.

Не увидев привычного озера с лебедями, Подгорный, которому даже не пришло в голову открыть программку с либретто, заинтересовался происходящим: «А что изображают эти бабы в черном? Бегают, бегают туда-сюда! Когда же это кончится?» Николаю Викторовичу было невдомек, что бабы — это жительницы киргизского аула, скорбящие по своим мужьям, воюющим на фронте. Кстати, сам Подгорный во время войны на фронте не был, руководя советской сахарной промышленностью под руководством Анастаса Ивановича Микояна, приказавшего понизить его в должности за невыполнение важнейшего правительственного задания. Быть может, и по этой причине Николай Викторович оказался равнодушен к чувствам изображенных на сцене дочерей Советской Киргизии. Короче говоря, Асель — иди отсель!

Проявившиеся таким образом определенная провинциальность и местечковость Подгорного были вызваны тем, что он совершенно случайно оказался на посту председателя Президиума Верховного Совета СССР, будучи переведенным в Москву за год до отставки Хрущёва — в 1963 году, руководя до этого Советской Украиной. Так бы ему и сидеть в родном Киеве, если бы Никита Сергеевич, на свою беду, не решил его приблизить к себе (Хрущёв особо ценил кулинарные способности Подгорного, прося того готовить ему на охоте деревенскую похлебку из крупно нарезанной картошки, мяса и пшена). Подгорный сыграл огромную роль в смещении своего благодетеля, а затем, в 1965 году, подсидел Анастаса Микояна, освободившего должность председателя Президиума Верховного Совета СССР по старости (ему и было-то всего 70 лет!). Человек не очень далекий, он тем не менее понимал толк в политических интригах, проявляя безжалостность к проигравшим в борьбе за власть конкурентам. Подгорный был крутоват и с челядью: как-то раз бросил тарелку с похлебкой в своего повара, сочтя его варево недостаточно украинским.

Итак, расценивая свое пребывание в царской ложе как какую-то барщину (или даже оброк), формальный глава Советского государства не мог дождаться антракта, ерзая в кресле. Свою роль оказывало и нетерпение — ведь матч уже шел вовсю. Его стали раздражать и Яхья Хан, и эта «баба» Асель. Лицо председателя Президиума Верховного Совета СССР выражало полное равнодушие к хореографическому искусству, вскоре уступившее место откровенной досаде, возникающей обычно после проигрыша в домино коллегам по политбюро — Брежневу, Черненко и Кириленко. Лишь появление преданного референта, прошептавшего золотые слова: «Николай Викторович, счет пока ноль-ноль», вывело его из краткосрочной депрессии: «Иди смотри, скоро эта х… закончится, сам приду!»

А тем временем на сцене тоже было неспокойно. Придуманный балетмейстером интересный ход с хороводом киргизских колхозниц превратил все действо, призванное обессмертить повесть Айтматова, в цирк-шапито: