Повседневная жизнь советской богемы от Лили Брик до Галины Брежневой

Михаил Светлов жил в писательском доме напротив, в проезде Художественного театра (ныне Камергерский переулок, 2). Семиэтажное здание строилось в 1929–1930 годах для рабочего жилищно-строительного кооперативного товарищества «Крестьянская газета» им. Л. Б. Красина. Здесь были и небольшие двухкомнатные квартирки, и комфортабельные четырехкомнатные апартаменты с большими кухнями и ванными. В доме жили Всеволод Вишневский, Лидия Сейфуллина, Вера Инбер, Николай Асеев, Эдуард Багрицкий. Дом стоял очень удобно — чтобы пообедать в «Национале», Светлову достаточно было перейти улицу.

Марина Цветаева называла светловскую «Гренаду» своим любимым стихотворением. Сам же Светлов признавался Варламу Шаламову: «Я вам кое-что скажу. Я, может быть, плохой поэт, но я никогда ни на кого не донес, ни на кого ничего не написал». Плохой или хороший поэт Михаил Светлов — вопрос риторический, но теплоход в его честь сняли в «Бриллиантовой руке» (хотя на самом деле такого судна тогда еще не было). В «Национале» пекли отличные пироги — яблочные паи, которые Светлов особенно ценил, заказывая их для своих друзей. Он сам разносил пироги по адресам, подобно Деду Морозу. Обычно поэт звонил в дверь и говорил: «Принимай этот пай. Он испечен по моему заказу в ресторане “Националь”».

Светлов водил сюда и своих студенток из Литинститута, одна из них, Ирина Ракша, пишет: «И вот уже сидим, как оказалось, в его любимом европейском ресторане “Националь”. Совершенно закрытом, куда с улицы, конечно, никого не пускают. Посетители — лишь иностранцы, всякие интуристы заморские, а если наши — то совсем уж блатные, номенклатура. Но поэту Светлову в Москве двери всех ресторанов открыты. И все швейцары на улице Горького — пузатые и дородные, в “генеральских” кокардах и униформах (прямо “хозяева жизни”) сгибаются в три погибели, лебезят перед ним — сухоньким еврейским старичком — и щедрым на руку завсегдатаем».

Светлов любил сидеть в «Национале» за своим столиком, который всегда свободным для него приберегали знакомые официантки, стол стоял слева от входа у второго окна. Они уже заранее знали, что принести — хрустальный графин с коньяком, граммов на двести. Поэт, еще не пригубив рюмку, начинал повествование о тех, с кем он когда-то сидел за одним столом, о своих встречах с Катаевым, Зощенко, Платоновым, Пастернаком, Шкловским. Светлов называл эти застолья в «Национале» мальчишниками.

Переводчица Лилиана Лунгина также сталкивалась здесь со Светловым и его вечным собутыльником Юрием Олешей: «Иногда по воскресеньям, если удавалось немного разбогатеть, мы отправлялись с близкими друзьями в “Националь”. Легендарное место, где, когда ни придешь, за столиком сидели Юрий Карлович Олеша и Михаил Аркадьевич Светлов. Они были людьми замечательного остроумия, их шутки и афоризмы передавались из уст в уста. В тридцатые оба они числились среди многообещающих советских авторов: стихи Светлова учили в школе, а сказку Олеши “Три толстяка” знали все дети и родители. Но они не смогли подладиться, не сумели научиться конформизму и предпочли от всего отказаться, выбрав единственную, с их точки зрения, последовательную позицию: пить до конца жизни».

Лучшую характеристику дал Олеше сам Светлов. Как-то увидев его в «Национале», он сказал: «Юра — это пять пальцев, которые никогда не сожмутся в один кулак». Нелегко поверить, но коллеги по перу рассказывали, что официантки не брали с Юрия Олеши денег, зная о его бедственном положении (о себе он говорил: «Старик и море… долгов»). А когда после смерти писателя кто-то из друзей попытался отдать его долг, его осадили: «Не надо! Разве мы не знаем, кто такой Олеша?»

Да и как можно было брать деньги с человека, который мог сказать легендарной официантке Мусе из «Националя»: «У вас волосы цвета осенних листьев». Или: «На ваших часах время остановилось, с тем чтобы полюбоваться вами». Олеша все грозился назначить Мусе свидание в итальянском дворике Пушкинского музея. Писатель часто повторял: «Я — акын из “Националя”». А на вопрос: «Что вы больше всего любите писать?» — отвечал: «Сумму прописью».

Вместе с тем некоторые литературоведы рассматривают привязанность Олеши к «Националю» в том числе и с идеологических позиций: «Он, по сути, возродил в “Национале” в своем лице дух кабаре с его миражностью полухмеля, экспромтом, вольным словом… И это был его способ духовного противостояния режиму».

Борис Ливанов отмечал: «За его столиком (в «Национале». — А. В.) сходились самые разные люди. И все эти люди становились талантливее, соприкасаясь с Олешей. Каждый открывал в себе какие-то удивительные новые качества, о которых даже не подозревал до общения с этим неповторимым талантом. Обыкновенное московское кафе, когда в нем бывал Олеша, вдруг превращалось в сказочный дом приемов неподражаемого Юрия Карловича. Да, Олеша умел преображать мир».