Повседневная жизнь советской богемы от Лили Брик до Галины Брежневой

Лишенный какой бы то ни было морали, Чудаков отличался цинизмом, безапелляционностью, неудержимым напором и одновременно был чертовски обаятелен. Он непонятно каким образом проникал на закрытые показы кинофильмов в Дом кино, а туда попасть человеку с улицы было весьма непросто (среди зрителей — директора гастрономов, работники автосервисов, всякого рода блатные граждане и… Чудаков). Хотя способ проникновения ясен — через многочисленных «девочек». А кто пускал его в запасники Третьяковки смотреть Фалька и Тышлера? Да те же девочки-искусствоведы. Вместе с собой Чудаков тащил уже других девочек. Возникал он и на посольских приемах, и на квартирниках — частных показах картин официально непризнанных художников и домашних концертах музыкального андеграунда. Чудакова вполне могли бы засадить за кражу — он был книжным клептоманом. Выносил фолианты из самой охраняемой библиотеки страны, Ленинки на Воздвиженке. Библиотечные девочки готовы были открыть ему не только свои объятия, но и редчайшие книжные собрания. Он имел доступ и к закрытым для остальных советских людей фондам, читая запрещенные, залитованные книги. В конце концов в библиотеке на него объявили облаву и поймали. Оказалось, что это другой Чудаков, чеховед, тоже известный, но другой. Книги поэт Чудаков таскал в авоське к себе на Кутузовский, сваливая их в кучу. Читал он их стремительно и запоем, чтобы затем отдать знакомым. Приятели, зная о его тяге к чужим книгам, держали ухо востро, когда он приходил. А заявлялся он без приглашения, вытурить его можно было только силой. И потому с ним как-то смирялись. Сажали его на стул посреди комнаты, подальше от книг, чтобы держать его в поле зрения: «Сиди здесь и не думай вставать! Руки на коленях!» Но бороться с ним было трудно.

Критик Олег Михайлов, немало сделавший, чтобы вытащить Чудакова на литературную поверхность, однажды похвастался перед ним томиком Мандельштама, присланного кем-то из эмигрантов: «Одно из мелких злодеяний Сергея Ивановича заключалось в том, что, хотя он полагал, что нельзя красть книги у частных лиц, он этот том у меня стянул. Но как красиво! Выглядело так, что я ему сам его отдал. Он принес кипу книг, украденных в Ленинке. В том числе подарил мне книгу статей Жданова. Так вот, эту принесенную из Ленинки кипу книг он поставил на томик Мандельштама. А когда уходил, попросил: “Передай мои книги”, считая, что он у меня ничего не крадет, а я сам передаю. Я и передал — вместе с Мандельштамом». Иногда, правда, он возвращал книги владельцам (ему давали их под залог паспорта), но читать их было после Чудакова невозможно — они были исписаны телефонами и именами девушек.

Поэт Валентин Хромов выпивал с Чудаковым в пивной на Дорогомиловском рынке, а когда выпивка и деньги кончились, Сергей предложил сходить к нему домой: «Внизу сидела женщина, кастелянша. Вхожу. У двери стоял столик, на нем телефон, а впереди по коридору одна или две комнаты. Я сел за стол (дальше не пошел — куда я, с пьяной рожей?) и жду. А он пошел шарить по шкафам, искать деньги. Мать из комнаты слева спрашивает (я ее не вижу, она на кровати, судя по всему, лежит). Голос нельзя сказать, чтобы больного человека: “Кто там пришел?” — “Это Хромов“. — “А-а”. А Чудаков продолжает шарить. Наконец нашел, выходит, деньги в кармане — и мы пошли обратно на тот же рынок. То есть прятал деньги в книгах где-то, сам не сразу нашел… Он жил в Москве в 1950-е, как в своей квартире. Знал, где что лежит, кому что отдать, все под рукой. Его легко было встретить… С ним очень легко было разговаривать, потому что говорил только он, не обращая внимания на собеседника. В этом его принципиальное отличие от Бродского — тому важно было, чтобы его услышали, поняли, поэтому он часто обрывал себя: “Понятно, да?” А Чудакову надо было просто рассказать что-нибудь интересное, а слушают его или нет — не так уж и важно».