Повседневная жизнь советской богемы от Лили Брик до Галины Брежневой

1962–1963–1964 год. Он очень смешно рассказывал про двух девочек, которые от него выбежали зимой, раздетые, без пальто, побежали напротив в аптеку, в дом Брежнева: “Дайте нам два презерватива! — громко так. — Не заворачивайте, не заворачивайте, мы тут напротив!”… Квартира была с большим коридором и пятью-шестью комнатами, в которых жили разные семьи. Сережу лютой ненавистью ненавидела вся квартира, а вместе с ним и каждого его гостя. Главной в квартире была тетя Шура — крепкая тетка с зычным голосом, отменно ругавшая Сережу матом. Десятки раз соседи вызывали по разным поводам милицию, но потом смирились: отец у Сережи был отставной полковник КГБ, живший на окраине Москвы в однокомнатной квартире, мать болела паранойей, да и сам Сергей был на учете в психдиспансере… Итак, комната. В середине — дубовый обеденный стол, слева в дальнем углу в небольшом углублении стояла его тахта, а боковая стенка была разрисована “с натуры” веером женских ног — все девицы, которые у него были, с удовольствием подставляли свои голые ноги под его карандаш. У правой стены стоял диван, а между диваном и столом — большое раздвижное кресло, в котором всегда йогом спал Миша Еремин (тоже поэт. — А. В

.), и старая, покрашенная в синий цвет табуретка. Вот, собственно, и все. Но в ту мою первую ночь у Чудакова самое страшное ожидало меня через час после прихода “домой”. Только я заснул, не раздеваясь, на диване, как с содроганием проснулся, почувствовав, что по мне кто-то ползает и меня кусает. Я вскочил и понял, что это КЛОПЫ!!! Мне пришлось раздеться и стряхивать с себя и со своей одежды этих омерзительных насекомых. Я кое-как досидел на табурете до утра и ждал, когда проснется Чудаков. Я решил сразу же идти покупать дезинсекталь и все вокруг обработать».

Постепенно мебели становилось в комнате все меньше, а клопов и знакомых все больше. И ведь все умещались! А над кроватью Чудакова висела табличка, которую он притащил с кладбища: «Могила № 16». Кто знает, быть может, она с Дорогомиловского кладбища, на котором стоит нынешний Кутузовский проспект… Брусиловский рисует портрет Чудакова: «Кстати, о Рэмбо, Артюре Рэмбо… Вот на него-то он и был удивительно похож: скуластое, притягательное лицо и шапка светлых волос. Но, пожалуй, главным в его лице была постоянная широкая улыбка крепких белых зубов. И авантюризм без края. И стихи он писал весьма недурные. Был его портрет тех лет работы Володи Вейсберга. Очень похожий. Куда он девался — не знаю…»

Брутальная внешность поэта, слухи о сексуальных подвигах Чудакова влекли к нему женщин не только из деревни, но и из академических институтов. Для кого-то из них, видимо, он являлся реинкарнацией Григория Распутина. Вот лишь одно из многих впечатлений: «Встреча с ним в Ленинке в мае 1961 года. Я с ним познакомилась только потому, что он принес в зал живую черепаху и пустил ее ходить по столу. Тут меня девичья гордость оставила, и я потянулась за черепахой. Красив он был невероятно, огромные лиловые глаза на смуглом лице. На меня он произвел чарующее впечатление, хотя я почувствовала в нем что-то порочное, опасное». Масла в огонь подливали многочисленные разговоры о сводничестве, которым занимался Чудаков, а также неудачный опыт съемки порнофильма про водопроводчика, за который начинающий кинорежиссер якобы и получил срок, замененный психушкой. «Чудаков, — сообщает Владимир Ерохин, — был широко известный в Москве сутенер, поставлявший баб, готовых на все, высокопоставленной научно-творческой элите, включая известнейшие имена. Он ворочал большими деньгами, но все растрачивал с легкостью и ходил в потертых брюках и стоптанных, даже, пожалуй, сваленных набок ботинках. Лицом был мил, в общении приятен, подбирал себе кадры шлюх среди девочек, тьмой отиравшихся в кафе-мороженых Москвы. Его мечтой была ночь с девами-близнецами. Он был поэт, сочинял стихи спонтанно и записывал их между строк чужих книг. Так, поэма “Клоун” была им написана на полях и пробелах журнала объявлений».