Вы предлагаете мне такие исключительные условия для работы, что как будто нельзя отказаться; мне только рассказывать, а за мной будут записывать; что может быть приятнее, проще и легче. Начало этому сейчас было положено. Меня просили адвокаты рассказать о своей адвокатской деятельности. Это я делал два раза, и, казалось, все были довольны. Одной нашей приятельнице, ныне вышедшей замуж за Американца и живущей там, я, по ее просьбе, рассказывал о семейных воспоминаниях; и это оказалось интересным. Но одно дело рассказывать друзьям о том, что им интересно, другое - рассказывать для печати, для публики; и о чем рассказывать. Ведь это предполагает не историю русской общественности данной эпохи, а личные воспоминания; я окажусь в центре того, о чем буду говорить. Я сам себя заморожу сомнениями - как не стыдно все говорить о себе, хотя бы эти рассказы и имели интерес для эпохи. А эти сомнения, знаю по себе, заставят меня все бросить. Смешно требовать большего удобства для работы, чем то, что мне предлагается. Но это сейчас для меня все-таки трудно. Если бы я мог сделать то, что сделали Евлогий и Шаляпин. Они рассказывали - а другие по их рассказам написали книги, выбрав из рассказов то, что, по их чувству журналистов, было интересно. Для Шаляпина это сделал Поляков-Литовцев[999]
, а для Евлогия - жена И.И. Манухина[1000]. Здесь и разделение труда, а главное - одновременная проверка слушателем, насколько рассказы интересны для других, кроме рассказчика. Могли быть и другие комбинации, то, что я сделал сначала в «Совр[еменных] Зап[исках]», писал периодически отдельные главы об отдельных событиях, кот. можно тотчас остановить, если они неинтересны; или соединить после в книгу, как я это сделал с изданием «Иллюс[трированной] России»[1001]. Но такого журнала все-таки нет, даже если «Нов. Жур.» ищет деньги, а я до конца своих дней написать не успею.А между тем эта работа меня самого могла бы занять. Я достал у С.Г. Пти стенографический отчет 3-ей Думы; сам я [во время] не знал, что они у нее есть. Я перечитываю эти фолианты с упоением; так интересно жить во второй раз. И другое я в связи с Вашим письмом стал соображать, о чем бы я мог рассказать; не писал, а только вспоминал и записывал для памяти простыми намеками. И тут вышло очень интересно. Тема выходит так: рассказ о том, какие влияния жизни, начиная с семьи, сделали меня таким, как я оказался. Но эта тема, конечно, не для печати; подобного самомнения у меня нет.
Так дайте мне время до осени; я либо начну, либо откажусь уже окончательно.
Машинопись. Копия.
HIA. 2-17.
М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 18 июля 1951
18 июля 1951
Дорогой Василий Алексеевич.
Не получил от Вас ответа на мое давнее письмо, касавшееся Ваших новых воспоминаний. Теперь хотел Вам еще сказать, что почти не сомневаюсь в том, что если Вы эту книгу напишете, то ее издаст по-русски создающееся сейчас
Ради Бога, извините меня, - забыл поздравить Вас в мае.
Вчера простился с Керенским, - он просил передать Вам самый сердечный привет. Он в необычайно угнетенном настроении. Вы прочли в «Н.Р. Слове», что он вышел из Лиги и почти со всеми рассорился и политически, и лично. Прав я был, когда убеждал его в 1948 году не входить в Лигу.
Всю нашу с Вами переписку я, согласно Вашему разрешению, передал в запечатанном конверте в Бахметевский архив, с указанием, что она может быть использована для печати либо с нашего разрешения, либо после нашей смерти.
Надеюсь, Вы хорошо отдыхаете и поправляетесь. Шлю самый сердечный привет.
Ваш М. Алданов
Только что пришло письмо Полонского. Он пишет, что Вы мне ответили 7 июня. Я не получил.
Машинопись. Подлинник.
HIA. 2-17.
В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 1 августа 1951
1 Ав[густа 1951[1002]
]Hotel des Iles Britanniques
Aix-les-Bains
Дорогой Марк Александрович!