Предатели

— В Америку. Канаду. Австралию. Германию. Куда угодно, лишь бы спастись. Можно и в Израиль. Муж — еврей, дочери — наполовину еврейки, и я, гойка, к ним в нагрузку. Я все прекрасно понимаю. Мы к евреям плохо относились. Русские и украинцы. Жуткими были антисемитами. Наши отцы и деды, угнетая евреев, устраивая погромы, вынуждали их уехать из страны. Из-за того что мы не давали евреям житья здесь, им только и оставалось, что бороться за свою землю. Они проливали за нее кровь. И вот прошло сто лет, и почти все евреи уехали. Мы победили! Но как мы празднуем свою победу? Из кожи вон лезем, чтобы присочинить себе какого-нибудь дедушку-еврея и поехать к евреям в Израиль! Ха! Такую шутку выкинула история. Только кому смешно?

— Всем и никому, — сказал Котлер. — Такие они, еврейские шутки.

— Здесь никому не смешно. Люди либо уезжают, либо мрут.

— Вот чем закончилась еврейская мечта о Крыме. А ведь одна только подпись Сталина — и Крым был бы еврейской землей.

— Да, слышала я о такой мечте. Сталин много евреев поизвел. Только русские не немцы — репараций не выплачивают. Да что об этом говорить? Таких случаев, когда никто ни за что не платит, в истории тьма.

Танкилевич лежал на диване, прерывисто дышал. Лежал неподвижно, покоился, словно невозмутимо — наподобие фараона — ожидал встречи с неизбежным. Котлеру было хорошо знакомо это состояние, это чувство. Человек горделиво отрешается от мирской суеты. Смерть увенчает его и сразит его обидчиков. Именно такие чувства им владели во время затяжной, духоподъемной голодовки. Он словно сжимал в руках карающий меч смерти, направив его сверкающее лезвие против беззакония. Но с чем сражался Танкилевич? Он из принципа не примет помощь от Котлера. Скорее предпочтет лишить себя жизни и осиротить жену и дочерей. Гордыня и озлобленность — вот что им движет.

— Нам пора, — сказал Котлер.

Посмотрел на Танкилевича, ожидая, что он скажет, но тот промолчал. Лиора — а ведь она сначала не хотела сюда приезжать, да и потом рвалась поскорее уехать — тоже промолчала. Все сложилось так, что отъезд не радовал.

На слова Котлера отозвалась только Светлана.

— Вот как, значит? — спросила она. — Бросаете нас вот так вот?

И она указала глазами на удручающую картину за своей спиной. Даже утреннее солнце не могло разогнать царивший в комнате унылый полумрак.

— Думаю, хватит и того, что случилось, — сказал Котлер. — Уедем, пока не случилось еще что-нибудь похуже.

— Насчет этого вы зря тревожитесь. В нашем положении хуже стать уже не может.

— Вашему мужу нужна «скорая». Из-за меня он от нее отказывается. Нам лучше уехать. И не только из-за вас. Нам действительно пора. Лиора вам все сказала. Эти деньги ваши по праву. Потратьте их на его лечение.

И без лишних слов Котлер и Лиора направились к выходу.

— Ну и уезжайте! — крикнула Светлана. — Но вы преступаете волю Божию!

Тут уж Котлер, презрев доводы рассудка, не смолчал. В нем вскипело ретивое.

— Извините, — сказал он, — но давайте хоть сейчас оставим Бога в покое. Я одного не понимаю. Вы говорите, вам перекрывают кислород и всячески притесняют. Но как вы жили, на что существовали все эти годы?

— Как? Крутились как могли. Мы были тогда еще относительно молодыми, здоровыми. Держались до последнего. Ни у кого ни копейки денег не брали. Даже когда можно было, Хаим все равно на это не шел. Говорил: «Не могу просить у них». Но другого выхода не было. Либо идти на поклон, либо превратиться, как другие здешние пенсионеры, в жуков-навозников, копошащихся в отбросах. И я заставила его обратиться в «Хесед». Сам бы он не пошел. И как в «Хеседе» к нему отнеслись? Посочувствовали? Проявили хоть каплю участия? Нет! Они его унизили. К ним пришел человек в нужде, преданный еврейскому народу, а они обошлись с ним, как с собакой.

Танкилевич по-прежнему лежал, не открывая глаз, но явно вернулся на бренную землю. Он прислушивался к разговору.

— Не думайте, что вам удастся уехать, так и не сняв розовые очки, — прошипела Светлана. — Знаю, женщине не пристало ронять себя, вываливая на других свои проблемы. Но мне не стыдно. Стыд — это роскошь, а мы себе позволить ее не можем. Муж обратился в «Хесед» — так делают все евреи, когда им требуется помощь, а глава отделения приняла его очень холодно. Помочь согласилась, но потребовала от него взять на себя определенные обязательства. И муж много лет эти обязательства выполнял, а теперь у него нет уже больше сил. Сами видите, в каком он состоянии. Как можно с такого чего-то требовать? А она теперь, когда он эти обязательства больше выполнять не может, хочет лишить нас пособия. Попросту говоря, нам теперь хоть сразу в гроб ложись.

— Что за обязательства? — спросил Котлер.

Светлана запнулась и взглянула на Танкилевича. Тот открыл глаза, теперь он смотрел на нее презрительно, как на неразумного ребенка-недотепу.

— Нужно было раз в неделю ездить в Симферополь, — выдавила из себя Светлана.

Котлер с минуту помолчал, потом улыбнулся.

— Поездка в синагогу раз в неделю, — сказал он. — Для миньяна.