Предательство истины

– Когда началась специальная военная операция, что-то внутри меня всколыхнулось. Журналистика… это ведь не просто работа – это призвание. Я не мог бездействовать. Я знал, что должен быть на передовой, документировать правду. – Он бросил короткий взгляд в сторону. – Я раздобыл у знакомых бронежилет и просил всех, кого только мог, взять меня на передок, поближе к самому фронту. Мариуполь казался самым подходящим местом.

– И с чем ты там столкнулся? – задал я следующий вопрос, увидев, как бурлят в нем эмоции, готовые вырваться наружу.

На лице Гомольского проступило страдальческое выражение.

– Бесчисленное количество печальных историй. Душераздирающих. Но есть одна, которая мне до сих пор иногда снится. Это произошло в конце марта неподалеку от Мариуполя. Два разрушенных моста, отрезанная от мира деревушка и дороги, проехать по которым не осмелится даже самый храбрый: везде минные поля, опасность на каждом шагу – в буквальном смысле. Несмотря на это мы – я и другие волонтеры – привезли туда еду. Исхудавшие дети с запавшими глазами брали у нас хлеб, словно это было самое драгоценное сокровище, сжимали его в руках и бежали домой. Я никогда не смогу это забыть.

Игорь судорожно вздохнул и продолжил:

– Мы ездили туда несколько раз, и каждый раз я наблюдал, до какой степени отчаяния дошли жители этой деревни. Они пили дождевую воду и топили снег, ели все, что могли найти, лишь бы хоть как-то заглушить голод. Они брали хлеб и благодарили нас, будто это был не кусок испеченного теста, а какая-то священная реликвия. А я? Я напрочь потерял аппетит, осознав, какой роскошью была еда для этих людей в то время. В Донецке, несмотря на постоянные обстрелы, никогда не было недостатка еды. Но в Мариуполе каждая кроха была на вес золота.

Я тяжело сглотнул, чувствуя, на моем сердце оседает тяжесть его слов.

– Это… ужасно, – только и смог прошептать я.

Гомольский просто кивнул, в его усталых глазах отразилась печаль тысяч подобных нерассказанных историй.

В помещении кафе вдруг стало еще холодней. Хотя, возможно, мурашки по моей спине пробежали вовсе не из-за низкой температуры. Я задумался на пару секунд, тщательно подбирая слова.

– На Западе, – начал я, – людям чаще всего представляют однобокий нарратив о том, что Россия – агрессор. Они утверждают, что Россия вторглась на Украину, все разрушила и причинила людям страдания. Но когда я приехал в Мариуполь, все оказалось далеко не так однозначно. Истории, которые я слышал от местных жителей, были сложными и печальными, но большинство из них обвиняли в произошедшем вовсе не Россию.

Я остановился, вспоминая многочисленные руины города и измученные лица его обитателей.

– Местные рассказывали, что украинцы специально поджигали здания, разрушали собственную инфраструктуру просто назло. Назло людям или назло России – не знаю. Некоторые из тех, с кем я беседовал в городе, рассказывали и более страшные вещи. Например, о снайперах, стреляющих по гражданским, которые пытались спастись, убежать. Как человек, который провел немало времени на фронте, ты можешь что-то рассказать нам об этом?

Лицо Игоря, до сих пор сохранявшее выражение сдержанного спокойствия, исказилось в гримасе сомнения. Он замешкался, словно пытаясь вытащить из глубин памяти самые тяжелые воспоминания. Когда он наконец заговорил, его голос был полон страдания.

– Когда мы только приехали в Мариуполь, я испытывал… противоречивые чувства. До меня доходили тревожные слухи о том, что мирных жителей используют в качестве живого щита. Но я не хотел в это поверить. Наверное, это было немного наивно, но я предполагал, что местные жители будут винить наших военных. Но реальность оказалась далеко не такой, как я представлял.

Тяжело вздохнув, он продолжил:

– Рассказы из первых уст были ужасающими. Одно дело слышать о зверствах от коллег или из военных сводок, и совсем другое – видеть измученные глаза матери, рассказывающей о том, как снайперы расстреливали ее детей, выбежавших из подвала, в котором они прятались. Меня мучил вопрос: зачем? Зачем кому-то стрелять в невинных детей?

В тускло освещенной комнате тяжесть его отчаяния казалась почти осязаемой. Он продолжил:

– Местные жители считают, что в основе этого лежит глубокая ненависть. Всех, кто участвовал в референдуме две тысячи четырнадцатого года, сразу же объявили сепаратистами, предателями, врагами народа. Это расчеловечивание привело к тому, что украинские снайперы стреляли не в людей: в их глазах мариупольцы были животными, на которых можно потренировать меткость стрельбы.

Мне казалось, что помещение, в котором мы находились, внезапно стало меньше, стены будто сжимались вокруг нас. В голосе Игоря чувствовалась невыразимая мука, когда он вспоминал те ужасы, которые увидел в Мариуполе. Я не мог отделаться от пугающих образов, которые его слова нарисовали в моем воображении. Размеренное гудение кофемашины только усиливало тревожную напряженность.

Взгляд Игоря был устремлен куда-то вдаль, затерявшись в разрушенных войной улицах Мариуполя.