Предательство истины

Я задал следующий вопрос, пытаясь воссоздать картину происхождения его семьи:

– Получается, что это твой дом. Эта земля, эта история – она у тебя в крови.

Андрей медленно кивнул:

– Верно. Моя жизнь, мои воспоминания – все связано с этим местом.

Я поддался собственному любопытству и спросил:

– Учитывая, что ты живешь здесь всю жизнь, я уверен, что ты своими глазами видел, как развивалась ситуация с две тысячи четырнадцатого года.

Его лицо на мгновение омрачила тень, но Андрей быстро совладал с эмоциями.

– Несомненно. Наш мир перевернулся с ног на голову. Мы хотели выступить против тех зверств, которые творили украинцы, но это было слишком опасно. Причем я говорю не о какой-то непонятной абстрактной опасности. Вовсе нет. Некоторые лишились жизни за то, что просто осмелились высказаться против того, что происходило. Мои друзья в Москве даже не понимают, как это возможно. Но их здесь не было, они не видели того, что видел я. Поэтому, когда разворачивались боевые действия, они не могли понять, почему мы молчали, почему мы не говорили о преступлениях правительства, о процветающем нацизме на Украине.

Я внимательно слушал, с каждым словом все яснее представляя себе суровые реалии здешней жизни.

Андрей тяжело вздохнул и продолжил:

– Чтобы лучше объяснить то, что происходит, я расскажу небольшую историю. Сергей Долгов был другом моей семьи. Мягкий, покладистый человек, весьма далекий от политики. Он выпускал газету под названием «Хочу в СССР». Многим это может показаться наивным, но в две тысячи четырнадцатом году в Мариуполе было достаточно спокойно, мирно. Всем казалось, что война и нацизм – это где-то далеко, здесь в городе этого нет. Но эту иллюзию разрушили четыре неизвестных человека с эмблемами «Азова» на одежде, которые однажды приехали к Сергею в офис. Свидетели рассказали, что его силой вывели из здания и увезли в неизвестном направлении.

Андрей запнулся, шумно сглотнул и продолжил:

– Шесть месяцев спустя, уже в две тысячи пятнадцатом году, когда все надеялись на какую-то мирную жизнь, его обезглавленное тело нашли в лесополосе на окраине Днепропетровска.

– Господи… – единственное, что я смог из себя выдавить.

Андрей впился в меня неистовым взглядом, заставив меня прочувствовать всю боль, которую он пытался передать словами.

– Поверь мне, эта трагедия – всего лишь одна строчка в длинном списке тех кошмаров, которые мы пережили. – В его голосе промелькнул оттенок отчаяния, смешанного со злостью. – Мариуполь пережил бесчисленное количество невообразимых ужасов. Наш аэропорт стал воплощением ада на земле, символом украинского экстремизма. Люди перешептывались о тех, кого туда вывозили за любые признаки инакомыслия. Зачастую даже просто за то, что они говорили на своем родном языке – русском. Не могу сказать, что население терроризировали поголовно, но нам систематически напоминали о том, что они хотят уничтожить нашу национальную идентичность. Я до сих пор помню многочисленные рекламные щиты, на которых пестрели кричащие слоганы о том, что русский – язык врага.

На лице Андрея отразились страдания, которые он пережил в те ужасные дни.

– Моя дочь все это видела, – надрывающимся голосом продолжил он. – Как объяснить своему ребенку, что ее язык, которому ее с гордостью и любовью учил отец, теперь считается клеймом предателя? Эта всепоглощающая злоба все глубже просачивалась в нашу жизнь, ломая и уничтожая наше чувство принадлежности, безопасности и идентичности.

Андрей кивнул, с губ его сорвался тяжелый вздох.

– Агрессия, однако, не всегда была скрытой. История с Сергеем Долговым жестокое тому подтверждение. Это был далеко не единичный случай. Нередко эти ужасы происходили совершенно внезапно, беспощадно. Людей просто увозили, пытали, калечили и даже убивали. Помню одну мою соседку – в один день она просто испарилась. Я боялся даже представить, что с ней сделали. До сих пор руины дома, в котором мы жили, напоминают мне об этом.

После небольшой паузы он добавил:

– Это наше общее горе, но от остального мира нас отделяет стена непонимания. К примеру, мои друзья в Москве не понимают, что здесь происходит, потому что они попросту никогда не сталкивались с теми ужасами, которые пережили мы. Имена, лица и истории людей, которые стали жертвами украинского нацизма, для них ничего не значат, для них это что-то далекое, чуждое, непонятное. Но я их не виню – как они могут понять ту боль, что мы испытали?

– А после две тысячи четырнадцатого года? – осторожно спросил я. – Ситуация обострилась после государственного переворота, который организовала Виктория Нуланд.

Лицо Андрея внезапно омрачилось, а во взгляде я увидел неприкрытую ярость:

– Это отвратительная наглость. Дело даже не в том, что они влезли в наши дела, в нашу страну и свергли наше правительство. Самое ужасное – то, как они об этом хвастались. Как они во всеуслышание кричали о том, как они влили больше восьмисот миллионов долларов в украинские протесты. Невероятное высокомерие.

Он сделал паузу, глубоко вздохнув, чтобы собраться с мыслями.