Пределы нормы

– Нет, – еле слышно отозвался я и опустил глаза.

– И правильно, лучше не торопиться.

Это, конечно, сказано не для меня, а для жены. Но та и виду не подала. А я весь напрягся. Если бы не Алена Игоревна, я бы ему все рассказал прямо сейчас!

Снова молча пили чай, и когда молчать уже казалось неприлично, я сказал:

– Лада возвращается.

Эдуард Владимирович на мгновение замер с чашкой в руке, удивлено вскинул брови. Может, не помнит ее, и я пояснил:

– Сестра моя, старшая.

Алена Игоревна встала с дивана и вышла из комнаты. Шорохи в прихожей, хлопнула входная дверь. Говорить мне сразу стало легче, я даже улыбнулся.

– Она с мужем в Америке живет. Написала маме, что приезжают и даже думают остаться здесь.

Эдуард Владимирович задумчиво потер подбородок, потом сказал:

– В Сочи мы с другом ездили на лыжах кататься, я тебе фотографии не показывал?

Я отрицательно помотал головой. Когда бы? Года три не виделись.

Стали опять смотреть фотографии. Опять вялые комментарии доктора, опять щелк-щелк. Вот ведь он – момент, мы вдвоем, можно ему всё сказать. Начну так – Эдуард Владимирович, (мне всегда сложно давалось его отчество, Вла-Вла…, ладно, справлюсь как-нибудь), у меня есть Вера. Нет, нет, лучше так, Эдуард Владимирович мне нужна Вера.

А лучше бы начать так – ее зовут Вера. Она свежа, юна, нарядна. Она – весна! Живет Вера в том доме, которому мы с дядей Пашей дарим тепло. Здоровается со мной при встрече. Частенько сидит на холодных качелях во дворе. Вера, встань! – кричит ей мама в окно, и Вера слушается. Мне всё кажется, что ждет она там меня. А я смотрю на нее сквозь грязное окно котельной. Лишь однажды поддался порыву и выбежал к ней. Но замешкался с курткой, опоздал. Качели пустые, взад-вперед, взад-вперед, я сел на них, еще теплых ее теплом.

А еще иногда мы с дядей Пашей покупаем горячий обед у Валентины Петровны, одинокой старушки из того же дома, где живет Вера. Недорого, вкусно, по-домашнему. Около часа дня я поднимаюсь к ней на второй этаж, она приглашает меня войти в коридор. Ее коты обступают меня, трутся об ноги. В доме этими котами очень пахнет. Она вручает мне банку с супом и в придачу пакет с пирожками, задаром. Такого, с банкой и пакетом, встретила меня однажды в подъезде Вера. Бегло оглядела и добавила к привычному «здрасте» улыбку. Из-за банки улыбнулась, понял я, и страшно смутился.

Рассказать ли ему о моих минутах счастья, например, когда я сижу у окна в котельной, рисую, поглядывая изредка на заснеженный двор и пустые качели, и диснеевская принцесса на моем рисунке оказывается в белой вязаной шапочке, точно такой, какую носит Вера? Или о минутах тревоги и отчаяния, когда ворочаясь перед сном, я утопаю в вязких монологах, объясняя Вере, каков я есть на самом деле.

Нет, это я никому, это только мое. А к доктору у меня всего один вопрос. Эдуард Вла-Вла…, доктор!, могу ли я любить? А лучше – имею ли я право?

– Я пойду, – решил я, и сказал об этом доктору.

Тот кивнул, не вставая, пожал мне руку, сказал «заходи еще». Уже в прихожей надев куртку и ботинки, стесняясь собственного голоса, крикнул «до свидания».

На улице уже было темно. Грязная лампочка над подъездной дверью что есть, что нет. Заметил красный огонек там, докуда ее свет уже не достает. А мне в ту сторону, мимо огонька. Приблизился, и его оказалось достаточно, чтобы разглядеть лицо. Это Алена Игоревна курит, кутается в пуховик. Долго она здесь, припомнил я, наверное, не первая сигарета.

– Придешь еще? – спросила меня хрипловато, и притянула красный огонек к губам.

– Не знаю, – остановился я возле нее.

– Ты приходи.

Я постоял еще немного, но больше она ничего не сказала. Бросила окурок себе под ноги и пошла домой. Я долго смотрел ей вслед.

Недавно выпавший снег превратился в кашу. Серая жижа забрызгала штаны, просочилась в один ботинок. Скорее бы дойти.

Еще три года после того, как я впервые попал в больницу, рассказывал я Вере дорогой, Эдуард Владимирович наблюдал меня. Я ложился в больницу каждую весну и осень. Также лежал один в палате, рисовал, по вечерам гулял по коридору, также приходила мама, приносила разные вкусности, редко вызывали на укол. Эдуард Владимирович пару раз вызывал меня в свой кабинет. Спрашивал обо мне, о семье. Я молчал. Просил показать свои рисунки, я показывал. Давал мне задания на листочках, где нужно было выбрать правильный вариант ответа, что-то дорисовать, раскрасить…

Потом мама сказала, что в больницу мне больше ложиться не надо. И я не видел Эдуарда Владимировича пару лет. Как-то встретил его случайно на улице, он пригласил заглянуть как-нибудь в гости. Просто так сказал, из приличия, а я спросил адрес. Маме ничего не сказал, я ведь слышал, как она ругалась с доктором, в последнюю их встречу. Она вышла тогда из его кабинета, подхватила в обе руки пакеты и сказала мне трясущимся голосом: «ты сюда больше не вернешься». Дома они закрылись с Ладой в комнате, долго о чем-то говорили, мама плакала, я слышал.