Пределы нормы

Несмотря на обиду за мамины слезы, с трудом преодолевая свое смущение, я, наконец, пришел к доктору. Он принял меня как старого знакомого, поил чаем, показывал фотографии. И я ушел не с чем. Ругай меня, Вера!

И я обещал ей обязательно вернуться, довести дело до конца.

Глава 2

До котельной шел долго. Замерз. Оголодал в конец.

– Алешка пришел! – приветствовал меня дядя Паша, когда я трясущийся уже стоял на пороге – иди, покушай.

Дядя Паша работал у приборов, на меня даже не обернулся, привык ко мне, чувствует меня спиной.

Я снял куртку и подошел к столу. На липкой клеенчатой скатерти стояла открытая банка рыбных консервов, съеденная наполовину, тарелка с вареной картошкой, полбулки хлеба, от которой уже отламывали, дяди Пашина немытая вилка и стакан недопитого чая. Надавил кнопку электрического чайника, сел за стол.

– Картошка откуда? – спросил я, сглотнув слюну. Картошка была мелко нарезана, как на суп, и полита зажаренным в масле луком.

– Валентина Петровна угостила – ответил дядя Паша.

Я с аппетитом принялся за еду. Не побрезговал дядь Пашиной вилкой, подцепил ею кусок картошки. Холодная, но вкусная. Рыбка! Отломил кусок хлеба, набил рот всем сразу. Запил остывшим чаем. Но тот оказался невероятно крепок. Ел, ждал, пока закипит чайник. И уже сытый, медленно потягивал горячий чай.

– Дядя Паша, мне выходной нужен. Сестра приезжает.

Дядя Паша управившись с приборами, снял очки, и те остались болтаться на потрепанной веревочке, украшая его грудь причудливым кулоном. Вытащил из нагрудного кармана свитера конфету, положил на стол передо мной. Угощает.

– А какое сегодня число? – спросил он.

Я, подумав, ответил:

– Вроде, седьмое.

– Тогда хоть три! – вытащил еще одну конфету, на этот раз угостился сам, и добавил – а там получка, сам понимаешь.

Пить будет, несколько дней подряд. Зарплата у нас маленькая, надолго не хватит. А я буду следить за приборами, за главного останусь. Дядя Паша мирный, пьет один, мне не предлагает, друзей не зовет. Пьет и спит, пьет и спит, и так пока деньги не кончатся. Заранее отдает мне примерно треть получки, чтобы было на что питаться оставшийся от запоя месяц. Но, несмотря на запахи, царивщие в послезарплатные дни в котельной, я дядю Пашу любил.

Горячий чай размягчил карамельку во рту, я пожевал ее вязкую, и она прилипла к зубам.

– Тогда завтра – сказал я, немного коверкая слова из-за налипшей конфеты.

Дядя Паша махнул рукой, мол «да, да, уже договорились», и взял с подоконника газету со сканвордами. Я поднялся, уступил ему место за столом. Он сел, одной рукой отодвинул пустую посуду, объедки, положил перед собой газету, сходу вписал три слова. Профессионал, – с восхищением подумал я.

Я прибрал со стола, прополоскал кружки, вынес мусор. Наконец-то снял мокрые ботинки, поставил их на теплую трубу, носки в пакет – отнесу домой постирать, с ногами залез на кровать. Принялся за свои художества. Для этого я приспособил фанерку, которую здесь же в котельной нашел. Клал ее на колени, сверху альбом, картинку. Я уже давно не рисовал из головы, с тех пор как Лада уехала, только срисовывал. Это могло быть что угодно: мультяшка с конфетного фантика, корова с пачки молока, актриса с газетной вырезки. Конечно же, овладевший мной образ Веры манил, но я не решался.

Я обязательно нарисую тебя, Вера, просто пока боюсь. И рассказал ей про Ладу. Разговоры о том, что Марсель заберет ее в Америку, длились долго. Марсель все говорил: «здесь делать нечего» или «бизнес здесь задыхается», мама на это кивала, Лада ходила на курсы английского языка, а я не верил. Когда они приехали попрощаться, мама плакала, а я всё сделал, как надо – пожал Марселю руку, поцеловал Ладу в щеку, сказал «у-удачи». Ведь Лада уже давно была не моей. Мы жили с мамой вдвоем, я лежал в больнице, зачем-то ходил в школу, и каждый раз, идя к Ладе в гости, или ожидая ее визита, я знал, что уже не буду той радостной собачонкой, что встречает хозяина у порога, царапает в ожидании дверь, виляет хвостом. Я буду послушно сидеть в указанном мне углу и жалобно подвывать, так тихо, что не услышит никто.

После Ладиного отъезда я много раз пытался ее нарисовать, но не с фотографии, а сам. А она все не выходила. Карандашные портреты мне хорошо удавались. В больнице я к тому времени уже много кого нарисовал. Медсестры надо мной подшучивали «о-о, наш Пикассо идет!». Но однажды нарисовал девочку, ей было лет десять, в больнице она лежала с мамой. Та девочка, уже и имени ее не помню, а может я его и не знал, не двигалась и не ела самостоятельно, не говорила. Я нарисовал ее хорошо, похоже, только ротик ей на портрете закрыл. Подарил картинку ее маме, а та заплакала. После этого я никого больше не рисовал. Вот попытался Ладу, но оказалось, что я ее не помню, как будто я ее и не знал, на бумаге выходила другая Лада – может мамина, может Марселя, но не моя.