Пределы нормы

Проснулся, показалось, что вечером, тускло горела лампочка в котельной, за окном то ли пасмурно, то ли уже темнеет. Взглянул на старые часы над столом – два часа дня. Дядя Паша уже принес от Валентины Петровны горячий обед.

– Сходишь за хлебом? – спросил он, когда я, растерянный спросонья, сел на кровати. Я пошарил в кармане джинс, ничего. Дотянулся до куртки, лежавшей на полу у кровати, нашел в кармане немного мелочи. Пересчитал, на булку должно было хватить.

– А на обед откуда взяли? – спросил я.

– В долг, – пожал плечами дядя Паша. Ну да, у нас всегда так перед получкой.

Пару глотков воды и вышел на улицу. Похолодало. Небо было серое, хмурое, недоброе. Все от него чего-то ждали. Люди насторожено поглядывали, задирая головы вверх, земля уставилась в него стеклянными глазами луж, и мама в моей голове говорила: «скорее бы снежок выпал». Наверное, один я ничего не ждал от набухшего, тяжелого неба.

Мама ждет меня сегодня домой, вспомнил я, воскресение же, у нее выходной. Но я не туда собирался, было дело поважнее.

Пообедали принесенным мной хлебом и борщом. Сел рисовать, а сам то и дело поглядывал на часы. Вот уже три, четвертый час, почти четыре. Помыл посуду, подмел пол в котельной, почти пять. Отнес банку из-под борща Валентине Петровне, ровно пять.

В начале шестого, под стук неспокойного сердца, отправился к доктору.

За все эти годы я ни разу не захотел смерти. Никому. Ни разу, Вера, никому. Мы играли с мамой по вечерам в домино и монополию, ходили в гости к ее подругам, у которых были хорошие дети. Хорошие и маленькие дети, для которых я изображал рык мотора, катая машинки по полу, или говорил разными голосами за их мишек и зайчиков, много рисовал, освоил уголь и большие форматы и никому не хотел смерти. Ходил с мамой на рынок, носил тяжелые сумки с продуктами, мерил приглянувшиеся ей свитера и ботинки в магазинах, пылесосил в квартире, мыл посуду и никому не хотел смерти. Наряжал елку, посыпал разноцветными шариками праздничные куличи, покупал маме открытки с цветами и… Мне некому было желать смерти, будто не я подумал, будто подсказал кто-то извне. Мороз пробежал по коже. Я оглянулся по сторонам. Я был один, без Веры. Десятками равнодушных глаз смотрели на меня многоэтажные дома. Взглянул на мрачное небо, а оно мне каплями по лицу.

Добежал до нужного подъезда. Из-под козырька смотрел на дождь. Накопило же воды, думал я о небе, теперь ее стрелами вниз, ручьями по земле.

Постучал в знакомую дверь, за ней послышались шаги. Открыла Алена Игоревна.

– Заходи, – приказала она.

Посторонилась, пропуская меня мокрого и нерешительного в дом, закрыла за мной дверь.

– Разувайся, я думала, ты позже придешь.

Ушла на кухню. Ботинки к стенке, куртку на крючок, мокрое лицо вытер ладонью, ладонь о штаны. Пару шагов, и я на пороге гостиной. Но та оказалась пуста, без света, наполненная лишь душным теплом от электрического обогревателя и приглушенными звуками дождя, барабанившего о металлический подоконник за окном.

Прошел на кухню.

– Садись, – указала мне хозяйка на стул.

Кухня просторная, столы начисто вытерты, а в раковине грязная посуда.

– А Эдуард Владимирович… – начал было я, но Алена Игоревна лишь отмахнулась:

– Уроки у него. Он же теперь валеологию в школе преподает, знаешь?

Я не знал.

Она достала из холодильника тарелку с сыром, тот был нарезан тонкими пластиками и выложен рядочками по кругу, бережно поставила ее на стол, и на зеленой скатерти она показалась нарядным цветком. Рядом поставила изящную вазочку с оливками и такую же с шоколадными конфетами в блестящих обертках. Грациозно передвигаясь по кухне, нарезала хлеб, достала из навесной полки бутылку вина, та была уже откупорена, два бокала. Я следил за каждым ее движением, завораживающим, пугающим.

Управившись, Алена Игоревна, села за стол напротив. Разлила вино по бокалам и, держа один из них в руке, посмотрела на меня долгим загадочным взглядом. Не выдержал его, опустил глаза.

– Давай выпьем, Алексей.

И снова полное ощущение ее змеиности. Я хотел сказать «нельзя», потом «не хочу», а смог лишь невнятное «нет».

– Пей, Лешенька, – ласково сказала она. Улыбнулась, свободной рукой пододвинула ко мне второй бокал, – можно, пей.

Сделала глоток вина, не выпуская бокала из рук, откинулась на спинку стула.

– Тебе все можно, Лешенька. Все. Ну, конечно, в разумных приделах, как любому нормальному человеку. Понимаешь?

Я кивнул, но ничего не понимал. Она сделала явный акцент на «нормального человека».

– Сколько тебе лет? – наконец сменила свое лаковое шипение на привычную грубоватую манеру – Двадцать?

Мне было двадцать один, но она и не ждала моего ответа, просто продолжила: