Пределы нормы

Теперь уже не я, а всё неслось мимо меня – город, его звуки, холодное дыхание. Оно плыло мне навстречу, вбирало в себя, оставляло позади, и я оказывался все дальше и дальше от участка и все ближе к дому. И что-то яркое, цветное, блестящее мельтешило вокруг, и улыбок больше чем обычно, шума.

Зашел в квартиру, торопился, волновался, уже хотел пройти в комнаты не разуваясь, но вовремя спохватился, снял ботинки. Навстречу мне вышла мама.

– Лешенька, – привычно приветствовала меня она.

Ее «Лешенька» всегда соткано из светлой радости и тихой, почти незаметной грусти. Наверное, мама сама вся из этого соткана.

– Марсель? – на «Ма» топтался так долго, что вроде и «мама» сказал и задал свой главный вопрос.

– В спальне, – и поколебавшись, добавила – Леш, я тебе после больницы, еще днем собиралась сказать, но ты куда-то…

А я уже шел в спальню, да мама и сама не договорила.

Марсель сидел на кровати среди раскрытых чемоданов. В руках держал рубашку, которую аккуратно складывал на коленях. Увидел меня, не удивился, лишь кивнул, утром же виделись.

А у меня сплошные круги, снова – переступил порог, один шаг вперед и оробел. Но Марсель – это не четыре пары сердитых полицейских глаз, он страшнее, намного страшнее. И чтобы заговорить с ним, понадобилась не смелость, не преодоление в себе школьника у доски, мне пришлось сжать в кулаках всю свою злобу, ненависть. И я сжал. Сжал так крепко и больно, что рукам впервые за долгое время стало тепло, даже горячо.

– Ты бьешь Ладу. Бьешь. Мою. Ладу.

Не с того хотел я начать.

Но теперь они вырвались из меня, эти звери, я держал в руках концы их поводков, но они чуяли свободу, бесновались. Дай им эту вожделенную свободу, и они разгромят весь дом, так, чтобы размяться, а я буду смотреть в ужасе, надеяться, что они от этого устанут, остынут. Но боюсь, их хватит на большее, боюсь, они не пощадят…

Марсель смотрел на меня спокойно, выжидающе, и глаза его казались уставшими, как еще недавно у того полицейского. Он перестал складывать рубашку, оставил ее лежать на своих коленях, сверху положил руки.

– Ты доктора убил. А жену его в тюрьму посадили. Потому что ты им денег дал.

Вот вроде бы и все, что я мог ему сказать. Но каждое мое слово сопровождалось глухим ударом кулака о стену. Бился зверь, сильный, неудержимый, и от каждого моего слова еще сильнее становился.

Марсель встал, бросил рубашку в раскрытую, голодную пасть ближайшего чемодана и направился ко мне. Подошел, секунды две, бесконечные, напряженные, страшные, смотрел мне в глаза. Потом в один шаг обошел меня, захлопнул дверь за моей спиной.

Клетку запер. Остался с моим зверьем один на один. Будто и не чуя опасности, он вернулся на прежнее место где только что две бесконечные, напряженные, страшные секунды смотрел мне в глаза.

Говорил он шепотом, шипящим, свистящим, сквозь сжатые зубы:

– Смотри, чтобы мать этот твой бред не услышала. Я только ради нее в это ввязался. Она же не переживет если тебя в дурке или в тюрьме закроют.

Марсель уже вернулся к кровати, сел на прежнее место, достал рубаху, которую складывал, когда я зашел комнату, управился с ней, взялся за следующую. А я все стоял на прежнем месте и слушал, слушал, слушал.

Разжатые ладони болели, ныли.

Внизу, стоя у подъезда, я вновь чувствовал в себе силы мчаться. Я будто уже только и мог, что бежать, нестись, стоять у порога, краснеть, заикаться, вот вам правда, держите, пожалуйста. А что, теперь, правда? Во что верят все – то и правда?

Я стоял у подъезда, растерянный, не зная куда бежать. Надо бы к Ладе, ведь не о Марселе она мне сегодня говорила. Говорила, что есть некто, кто ненавидел доктора не меньше его жены, кого не арестуют, за кого уплачено. И этот некто оказался я. А Марсель собирает чемоданы. Лада улетит в свою Америку и так и не узнает, что я не убивал.

Или бежать обратно, наверх, сказать ему правду, сказать спроси у Розы, сказать, что я нормальный, что нет во мне ненависти. Ни к кому…

Или к Розе, пусть скажет всем…

Или…

Уже темнело, но людей на улице не становилось меньше. Я бежал по освещенному фонарями и витринами городу. И если та, предыдущая, правда кипела во мне, бурлила, пузырилась, жгла, подгоняла, заставляла бежать все быстрее и быстрее, не чувствуя холода, то эта была тверда, она не ранила, не ощущалась инородным телом внутри моего. Она будто нашла во мне свое место, была со мной одной температуры. Стала частью меня.

Уже на месте, стоя у клумбы, я разглядывал окна. Свет не во всех, но мне во всех и не надо, я ищу только одно. Я его даже, по-моему, угадал, и свет в нем горел. Но на этот раз я решил отдышаться. Пару шагов вперед, а из участка, мне навстречу уже вышел молодой полицейский. Я остановился, он сам подошел.

– Ты что опять здесь делаешь?

– Сказать хотел.

Он долго смотрел мне в лицо, потом отвернулся, двинулся вперед, мне сказал уже на ходу: «пошли».

Мы обогнули здание полицейского участка, оказались на пустой детской площадке, освещенной лишь светом из окон старого трехэтажного жилого дома. Полицейский остановился у какой-то карусели.

Стояли лицом к лицу, он сказал: