Пределы нормы

За следующий круг началась борьба. Целая толпа женщин и детей хотели мой карандаш. Им всем лишь бы нарисовать круг в моем альбоме. Они думают, что круги у них выйдут разные, а я знаю, что нет. И из этого большого общего круга, слитого из тысячи одинаковых, будто ветром несет обрывки фраз: дурь, дрянь, таблетки, сгубит он девчонку, рано или поздно он доиграется и ее с собой потащит… Я закрываю уши ладонями, это не помогает. Мне бы толпу разогнать, да я робею, куда проще лежать под одеялком и ненавидеть Вовку.

Я уже в слезах, может хватит на сегодня художников, тыкающих меня носом в мои круги? Но змея кругов рисовать не стала, она сама может принять любую форму, зачем ей карандаш. Кольцом обвила мою шею. Шепнула: крепче держи.

И я проснулся в слезах, сжимающий в руке невидимый пистолет. Свободной рукой вытер лицо. Зря змея стараешься, подумал я, нет во мне ненависти к доктору.

Я встал с кровати, вышел в гостиную. Одна дверь отделяла меня от того, ненависть к которому сжигала. Не запертая дверь. Я подошел к ней. Тихо-тихо прижался к деревянному полотну лицом, так тихо, чтобы с той стороны меня не услышали. У меня не было плана, не было вариантов, не было оправданий. В моей руке был невидимый пистолет. Но этого было достаточно. Ведь достаточно же было всех прочих, умерших, просто ненавидеть. А для полного, думал я, если что, у меня есть справка. Для тех, кто со справкой есть больница. Там конечно тоже решетки и кормят не очень, но мама будет… носить… передачки…

Будто без сил, я опустился, присел тут же у двери. Вот тебе и круг. Мама опять нашла меня сидящим на полу. Но в прошлый раз, как рассказывала Лада, весь в слезах я бился в истерике. А сейчас я спокоен. Я рассматривал свои пустые ладони, и улыбался.

Потому что я сказал «мама» и в двери заворочался ключик. Если от ненависти умирают, то от любви, значит, приходят.

– Ты что здесь сидишь? – спросила она меня, – так тихо, я думала, ты спишь.

Я в ответ ей только улыбался.

– А Марсель куда уехал? Не сказал? Машины его нет.

Глава 6

Если мама молчит, значит все плохо. Так всегда это понимал.

Мы пили чай, и чтобы она дальше не молчала, я ее спросил как Лада. Мама сказала, что все хорошо, все заживет, перепугались больше. Спросила как у меня на работе. Я сказал, что задерживают зарплату, а дядя Паша очень хочет выпить и, что пока получки нет у меня отпуск. Еще сказал, что когда дядя Паша будет в запое я буду за главного, буду следить за приборами, сказал так чтобы мама мной гордилась. «Хорошо» – кивала она, наверное, и вправду гордилась. Но потом я добавил и видимо зря:

– Как только выйти разрешат, сразу в котельную, вдруг получку дали, дядя Паша может обидеться.

Мама сжала губы, нахмурилась, смотрела не на меня, а в свой чай. Я дотронулся до ее руки, державшей стакан, она на меня так и не взглянула. Я сказал:

– Мам, я тут не причем.

Но мои слова слились со стуком в дверь. Мама ушла открывать. В проеме кухонной двери показался молодой полицейский. Я вскочил на ноги, подошел к полицейскому почти вплотную. Тот кивнул и пошел прочь из квартиры, я спешно оделся и за ним.

В кабинете нас уже ждал полный. Папка, из которой утром он извлекал листок с данными доктора, заметно потолстела, он вынимал то один то другой лист, что-то дописывал, менял их местами. Я уже сел, а он все продолжал. Так, не отрываясь, и спросил, будто бубнил себе под нос:

– Значит, вы утверждаете, что пятнадцатого декабря две тысячи восемнадцатого года с двенадцати до двух часов ночи находились с Михеевой Розой Валерьевной у нее дома?

– Да, – наверное, очень тихо сказал я, потому что он взглянул на меня, как мне показалось, вопросительно, и я повторил, чуть громче.

– Хорошо, – сказал он громко, как бы демонстрируя, как нужно отвечать на его вопросы, – а Михеева отрицает факт вашего присутствия в ее доме в это время.

Я кивнул. Сердце бешено колотилось.

– Вы по-прежнему утверждаете, что…

– Да, – сказал я, почему-то не хотелось заново выслушивать дату и время.

– Михеева говорит, что в это время у нее находилась Лада Евгеньевна.

– Понятно, – наверное, более радостно, чем следует, сказал я.

– Что вам понятно?

– Она защищает Ладу.

– От кого?

Не хватило духу сказать «от Марселя».

Как не странно, но полицейский не стал настаивать на ответе, выдержав паузу, спросил о другом:

– Если вы все-таки находились у Михеевой, то где же была Лада Евгеньевна?

– У доктора.

– Соболева?

Я нерешительно кивнул.

– В его квартире?

– Да.

– Кто еще знал об их любовной связи?

– Все.

– Кто все?

– Я, Роза, Алена Игоревна, Марсель.., про маму точно не знаю.

Он медленно записывал. Разобрать слов на бумаге я не мог. Что же я ему такого сказал, что стоило бы записать. Не знаю как, но я неожиданно набрел на страшную мысль.

– Это не Лада! – сказал я тихо, но как мне показалось уверенно.

– Что? – поднял глаза от своих записей уставший за день полицейский.

– Лада не убивала.