Прекрасный мир, где же ты

Утром в день свадьбы Айлин сидела на кровати номера для новобрачных, а Лола – у туалетного столика. Коснувшись пальцем лица, Лола сказала: Мне кажется, глаза она слишком уж накрасила. На ней было белое свадебное платье без бретелек, простого кроя. Ты великолепна, сказала Айлин. Их взгляды встретились в зеркале, Лола поморщилась, встала и подошла к окну. Снаружи ранний послеобеденный час был бел, пронизан ускользающим водянистым светом, но Лола стояла спиной к окну, лицом к Айлин, разглядывая сестру, сидящую на постели. Какое-то время они так и смотрели друг на друга, обиженные, виноватые, недоверчивые, раскаивающиеся. Наконец Лола сказала: Пора? Айлин взглянула на изящные золотые часики на левом запястье. Сейчас только без десяти, сказала она. На ней было неяркое зеленоватое платье оттенка морской волны, волосы собраны сзади, она думала о чем-то другом, обе они думали о чем-то другом. Лола вспоминала, как плавала в море под Страндхиллом, или это было в Россес-Пойнт, или в Инишкроне. Шершавый песок под ногтями и в волосах, привкус соли. А потом она упала и начала захлебываться морской водой, носу и горлу было больно, путаница света и ощущений, она вспомнила, как плакала, как отец нес ее по пляжу на руках. Красно-оранжевое полотенце. Потом возвращение в Слайго, на заднем сиденье, в объятьях ремня безопасности, треск радио, дальние огни. В темноте обочины – фургон, торгующий сосисками и чипсами, дверцы открыты, запах уксуса. Ночь в спальне двоюродной сестры, книги на полках, странные тени от мебели в свете незнакомого окна. Звон церковных колоколов в полночь. Внизу взрослые разговоры, включенный свет и бокалы с пивом. Айлин тоже вспоминала детство, одну из выдуманных Лолой игр, о тайном королевстве, дворцах, герцогах и крестьянах, заколдованных реках, лесах и небесных огнях. Все загадки и повороты сюжета теперь уже были забыты, как и выдуманные имена на магическом языке, все случаи верности и предательства. Остались только реальные места, на которые накладывался вымышленный мир: коровник за домом, одичавшие уголки сада, полянки за изгородью, сырой глинистый берег реки. И в доме: чердак, лестница, платяной шкаф. Все эти места вызывали в Айлин особое чувство, как минимум позволяли при желании прийти в особое настроение, скрытое в них, настроиться на эстетическую частоту. Они наполняли ее удовольствием, похожим на возбужденный трепет. Как хорошие канцелярские принадлежности, тяжелые ручки, нелинованная бумага, они олицетворяли для нее возможность игры воображения, возможность, которая сама по себе была намного изящнее и причудливее того, что ей когда-либо удавалось придумать. Нет, с воображением ей не повезло. У других людей оно либо было, либо им его и не требовалось. Айлин хотела бы его иметь, но не вышло. Подобно Элис в ее философии морали, она оказалась меж двух стульев. Может, со всеми так происходит в том, что для них важно. В дверь постучали, обе они подняли глаза, вошла их мать Мэри в голубом платье, лаковых туфлях, с пером в волосах. И все они тут же заговорили, торопясь, возражая, смеясь, жалуясь, поправляя друг другу одежду, и в комнате стояла суета – шумная, лихорадочная, похожая на птичью. Лола захотела переделать прическу Айлин, чтобы волосы были заколоты посвободнее, Мэри в последний момент решила примерить другую пару обуви, и Айлин своими бледными и тонкими словно ветки руками начала снимать с волос заколки, провела платком по плечам Мэри, сняла выпавшую ресничку с припудренной скулы Лолы, и все это смеясь, оживленно болтая и снова смеясь. Мэри тоже вспоминала свое детство, маленький домик с террасой – в соседнем подъезде магазинчик, мороженое в вафле, клетчатая клеенка на кухонном столе, узорчатая посуда в буфете. Прохладные ясные летние дни, воздух чист как ледяная вода, пылающие желтым заросли дрока. Мысль о детстве отозвалась странным, мутным чувством, потому что когда-то это все было реальной жизнью, а теперь чем-то совсем другим. Старики умерли, дети выросли. Это же ждет и Лолу с Айлин, которые сейчас юны и красивы, любят и одновременно ненавидят друг друга, белозубо смеются, благоухают духами. В дверь снова постучали, они замолчали, оглянулись. Вошел Пат, отец. Как вы, дамы? – сказал он. Пришло время ехать в церковь, машина уже ждала, Пат был в костюме. Он думал о своей жене, Мэри, какой чужой она показалась ему, когда впервые забеременела, как что-то нашло на нее, в словах, движениях появились какая-то серьезность, загадочная целеустремленность, и его это смущало, ему хотелось рассмеяться, он и сам не знал почему. Она менялась, отворачивалась от него навстречу какому-то другому опыту. Прошло время, родилась Лола, слава богу здоровенькая, и он сказал себе, что повторять не стоит. И так слишком много странностей для одной жизни. Как водится, как водится, он ошибался. Снаружи ветер трепал деревья, обдавал лица своим прохладным дыханием. Они забрались в машину. Лола прижалась носом к окну, и на стекле остался крошечный кружок пудры. Церковь была серой и приземистой, с вытянутыми узкими витражными окнами – розовыми, голубыми, янтарными. Они вошли под звуки электрического органа, их тут же окутал аромат благовоний, влажный и душистый, шорох тканей, скрип скамеек, все стояли и наблюдали, как они шествуют по отполированному полу; Лола – в белом, статная и величественная, сияющая сбывшимися заветными мечтами, со спокойствием принимающая устремленные на нее взгляды, не склоненная, а подчеркнуто выпрямившаяся; Пат – в костюме, приосанившийся, трогательно неловкий; Мэри – напряженно улыбающаяся, ухватившая влажной ладонью Айлин за руку; и сама Айлин – стройная и бледная, в зеленоватом платье, темные волосы свободно заколоты сзади, руки обнажены, голова вскинута на тонкой шее, словно цветок, она незаметно поискала глазами его

и не нашла. Мэттью ждал у алтаря, испуганный, радостный; вступил священник, обменялись клятвами.

Голубица моя в ущелье скалы под кровом утеса! покажи мне лице твое, дай мне услышать голос твой, потому что голос твой сладок и лице твое приятно

27. Потом гравий перед церковью, белый дневной свет, холодный ветер, тонкие пальцы листвы, все смеются, пожимают друг другу руки, обнимаются. Все выстроились под деревом для фото, медленно приближались и отдалялись друг от друга, перешептывались с приклеенными улыбками. Только тогда Айлин увидела его, Саймона, стоящего в дверях церкви и наблюдающего за ней. Они долго смотрели друг на друга, не двигаясь, молча, и на дне этого взгляда скрывались годы. Он вспомнил ее рождение, новый ребенок Лайдонов, и первый раз, когда ему разрешили взглянуть на нее, красное морщинистое личико казалось скорее принадлежащим кому-то старенькому, чем новенькому, малышка Айлин, и его родители сказали, что после он всегда просил сестренку, не просто ребеночка, а сестренку, как у Лолы. Она тоже помнила его, старшего мальчика, ходившего в другую школу, живого, умного, с этими странными припадками, из-за которых взрослые так ему сочувствовали и из-за которых он был хоть и красивым, но каким-то ненормальным ребенком. Ее мать всегда подчеркивала, какие у него прекрасные манеры, прямо маленький джентльмен. А он помнил ее девочкой-подростком, худой и веснушчатой, стоящей у кухонного стола, нога за ногу, пятнадцатилетней, всегда хмурой. То и слова из нее не вытянешь, то говорит не умолкая, с дурным характером, без друзей. И эти откровенные взгляды, что она бросала на него, краснея и почти сердясь. Он тоже был там ради нее – мальчишкой, двадцатилетним парнем, помогал летом на ферме; увидев, как он с непередаваемой нежностью кормил из бутылочки ягненка, она неделю была в лихорадке от его взгляда, у нее дыхание перехватило, когда она вошла и увидела его. В тот день все трое поехали на великах в лес и оставили их на поляне. Сюрреалистичные темные облака над ярко освещенными макушками леса. Лола, рассказывающая длинную, неправдоподобную историю про кого-то, кто был убит в лесу. Саймон, бормочущий что-то вроде: Хм, как-то не верится, и Боже, как-то слишком уж ужасно, нет? Айлин самозабвенно пинала камешек по дорожке перед собой, время от времени поглядывая на Саймона, наблюдая за его лицом. Ножом столько раз пырнули, что голова почти отвалилась, говорила Лола. О господи, сказал Саймон, даже думать не хочется про такое. Лола смеялась и, поддразнивая, называла его мышонком. Ну, есть немного, наверное, сказал он. Пошел дождь, и Лола развязала куртку, висевшую на талии. Ты прямо как Айлин, сказала она. Он посмотрел на Айлин и сказал: Я хотел бы еще больше походить на нее. Лола сказала, что Айлин всего лишь ребенок. Торопливо, взволнованно и нелепо громко Айлин воскликнула: Представь, что тебе бы кто-нибудь такое сказал, когда ты была в моем возрасте. Лола смерила ее сочувственным взглядом. Честно говоря, ответила она, в твоем возрасте я была гораздо более зрелой. Саймон сказал, что считает Айлин очень зрелой. Лола нахмурилась и сказала: Не пугай меня. Уши Саймона покраснели, голос зазвучал совершенно иначе. Я имел в виду интеллектуально, сказал он. Он больше ничего не добавил, и Лола тоже, но оба они погрустнели. Лола накинула капюшон, защищаясь от дождя, и пошла вперед. Быстрыми размашистыми шагами она оторвалась от них и скрылась за поворотом дорожки. Айлин смотрела под ноги на тропинку, которая прежде была сухой и пыльной, а теперь поплыла грязью, тонкие ручейки бежали меж камней. Дождь усиливался, рисуя узор из темных точек спереди на ее джинсах, пропитывая волосы. Когда они свернули, Лолы не было видно. Она могла уйти далеко вперед или свернуть на другую дорожку. Ты знаешь, где мы сейчас? – спросила Айлин. Саймон улыбнулся и сказал, что, кажется, да. Не заблудимся, сказал он, не волнуйся. Разве что утонем. Айлин вытерла лоб рукавом. Надеюсь, никто сюда не заявится, чтобы пырнуть нас ножом тридцать восемь раз, заметила она. Саймон рассмеялся. Кажется, в той истории жертвы всегда бродили в одиночку, сказал он. Так что у нас, я думаю, все будет хорошо. Айлин сказала, мол, очень хорошо, если только он сам не убийца. Он опять рассмеялся. Нет, нет, сказал он. Со мной ты в безопасности. Она снова застенчиво взглянула на него снизу вверх. Я это чувствую, сказала она. Он оглядел ее и сказал: Нда? Она кивнула, снова вытерла лицо рукавом, сглотнула. Рядом с тобой я чувствую себя в безопасности, сказала она. Несколько секунд Саймон молчал. Потом сказал: Приятно. Рад это слышать. Она наблюдала за ним. Потом она внезапно остановилась и шагнула под дерево. И лицо ее, и волосы вымокли. Заметив, что ее нет рядом, Саймон обернулся. Эй, сказал он. Ты чего? Она пристально смотрела на него, напряженно и сосредоточенно. Можешь подойти на секундочку? – сказала она. Он сделал несколько шагов к ней. Тихо, с волнением она сказала: Нет, прямо сюда. Где я стою. Он помедлил. А зачем? – сказал он. Вместо ответа она продолжала смотреть на него каким-то умоляющим, беспокойным взглядом. Он подошел, она взяла его за руку и держала. Ткань рубашки была влажной. Она притянула его чуть ближе, их тела почти соприкасались, губы ее тоже были влажными, дождь струился по щекам и по носу. Он не отстранился, на самом деле он стоял очень близко, и его рот был почти у ее уха. Она молчала, дышала быстро и глубоко. Он мягко сказал: Айлин, я знаю. Я понимаю. Но так нельзя ведь? Она дрожала, губы побледнели. Прости, сказала она. Он не отстранился, все так же стоял рядом и позволял ей держать себя за руку. Извиняться тут не за что, сказал он. Ты не сделала ничего плохого. Я все понимаю. И не за что просить прощения. Может, дальше пойдем, как думаешь? И они пошли дальше, Айлин смотрела под ноги. На поляне за воротами ждала Лола, держа велосипед наготове. При виде их она нетерпеливо пнула ногой педаль, и та закрутилась. Куда вы запропастились? – выкрикнула она, когда они подошли. Ты убежала вперед, сказала Айлин. Саймон поднял с травы велосипед Айлин и передал ей, прежде чем взяться за свой. Да я еле шла, сказала Лола. Странно взглянув, она протянула руку и взъерошила мокрые волосы Айлин. Ты похожа на утонувшую крысу, сказала она. Погнали. Он дал им уехать вперед вдвоем. Молча, не отрывая взгляд от колеса своего велосипеда, он шел и молился: Господи милосердный, дай ей прожить счастливую жизнь. Я сделаю все, все, что угодно, пожалуйста, пожалуйста. Когда ей исполнился двадцать один, она отправилась в Париж навестить его, он проводил там лето, жил в старом многоквартирном доме с механическим лифтом. Они были друзьями, посылали друг другу забавные открытки со знаменитыми картинами обнаженной натуры. Когда они гуляли вдвоем по Елисейским Полям, женщины шеи сворачивали, рассматривая его, – таким он был высоким и красивым, таким строгим, а он никогда не оглядывался на них. В ту ночь, когда она пришла к нему на квартиру, она рассказала, что лишилась невинности меньше месяца назад, и, пока она говорила, лицо ее болезненно пылало, и история была такой отвратительной и неловкой, но ей доставляло какое-то извращенное удовольствие рассказывать ему об этом, ей нравился забавный невозмутимый тон, которым он с ней разговаривал. Он даже рассмешил ее. Они лежали рядом, их плечи почти соприкасались. Это был их первый раз. Быть в его объятьях, ощущать, как он движется внутри ее, этот мужчина, который держится особняком ото всех, чувствовать, как он отдается, утешается ею – в этом были все ее представления о сексуальности, о большем она и не думала никогда прежде. А что касается его, то обладать ею – столь невинной и взволнованной, дрожащей всем телом, столь не осознающей, что она дает ему, – казалось почти стыдным. Но ничего плохого, когда она рядом, происходить не могло, чем бы они вместе ни занимались, ведь в ней не было ничего дурного, и он бы жизнь отдал, лишь бы она была счастлива. Всю свою жизнь, какой бы она ни была. Понеслись годы с Натали в Париже, и юность утекла – не вернуть. Жить с тобой все равно что жить с депрессией, говорила ему Натали. Он хотел, пытался сделать ее счастливой, и не мог. И вот он один, моет посуду после ужина, в сушке одна тарелка и одна вилка. И уже не молод, отнюдь. Для Айлин эти годы тоже как-то пролетели, она провела их, распаковывая плоские коробки с мебелью, сидя на полу, препираясь, попивая белое вино из стаканчиков. Наблюдая, как все ее друзья уезжают, один дальше другого, в Нью-Йорк, в Париж, а она остается и работает все в том же крошечном офисе, снова и снова ссорится на все те же четыре темы. И уже даже вспомнить не может, какой она когда-то представляла свою жизнь. Неужели было время, когда быть живой, жить для нее что-то значило? Но что? Как-то в прошлом году на выходных они оба были дома, и Саймон одолжил у родителей машину, чтобы свозить Айлин в Голуэй. На ней был красный твидовый пиджак с брошью на лацкане, волосы рассыпались по плечам – темные, мягкие; руки покоились на коленях – белые, как голубки. Они говорили о своих семьях, о ее матери, о его матери. Она тогда еще жила со своим парнем. Вечерняя дорога обратно, золотой полумесяц словно приподнятое блюдце шампанского, верхняя пуговица ее блузки расстегнута, ее рука под тканью, на ключице, разговор о детях – она прежде их никогда не хотела, а в последнее время задумывается; и он не мог отделаться от этой мысли, тяжелая низкая боль шевельнулась внутри его, позволь мне сделать это с тобой, хотелось ему сказать, у меня есть деньги, я обо всем позабочусь. Господи Иисусе. А ты как, спросила она, хочешь детей? Очень, сказал он. Да. Дверца машины захлопнулась за ней с глухим стуком. Той ночью он снова и снова думал об этом, представляя, что она позволит ему, что она захочет, чтобы это был он, а потом он чувствовал себя опустошенным и стыдился сам себя. Он увидел ее на О'Коннелл-стрит несколько недель спустя, в августе, с нею был друг, которого он не знал, они шли через дорогу к реке, на ней было белое платье, день выдался жаркий. Как грациозно она выглядела в толпе, он следил за нею глазами, за ее длинной прекрасной шеей, за ее плечами с отблесками солнца. Словно он наблюдал, как собственная жизнь уходит от него. Однажды вечером в Дублине под Рождество она заметила его из окна автобуса, он переходил улицу, наверное, шел с работы, в длинном зимнем пальто, высокий, с золоченой уличными фонарями головой, боже, время было ужасное: Элис в клинике, а Эйдан заявил, что ему надо подумать, а там, в окне автобуса – Саймон, идущий через улицу. Было так успокоительно просто видеть его, прекрасного и складного, прокладывающего путь сквозь текучую синеву декабрьской тьмы, его тихое одиночество, его самодостаточность, и она была так счастлива, так благодарна, что они живут в одном городе, где она неожиданно может увидеть его, где он может появиться перед нею, когда она так отчаянно нуждается в нем, в том, кто любит ее всю жизнь. И так далее. Их телефонные звонки, их сообщения, которые они писали друг другу, их ревность, годы взглядов, сдерживаемых улыбок, их словарь случайных прикосновений. Все истории, что они рассказывали друг о друге и о себе. Все это было в их глазах и отразилось в них. Лицом сюда, пожалуйста, сказал фотограф. Саймон наклонил голову и повернулся. Когда фотосессия закончилась, гости разбрелись по гравию, болтали, размахивали руками, и она подошла к нему, стоящему на ступеньке. Ты очень красивая, сказал он. Айлин покраснела, в руках она держала букет цветов. Кто-то уже звал ее, от нее что-то хотели. Саймон, сказала она. Нежно, почти болезненно они улыбались друг другу и молчали, и вопросы у них были одни и те же: обо мне ли ты думаешь? Когда мы занимаемся любовью, счастье ли это для тебя? Причинял ли я тебе боль? Любишь ли ты меня? Будешь ли всегда? Теперь от церковных ворот ее звала мать. Коснувшись руки Саймона, Айлин сказала: Я вернусь. Он кивнул, улыбаясь ей. Не волнуйся, сказал он. Я буду тут.