Прелюдия 11

Прежде чем продолжить марш, Фигерас приказал закопать отбросы. Мигель, как всегда, вырезал дерн и прикрыл место, где догорел костер; когда они уходили, сказать, что здесь кто-то останавливался, было нельзя. Сегодня он шел замыкающим, что особенно сложно: необходимо проверять, не оставил ли кто заметных следов, и вдобавок не спускать глаз с Ласаро, шедшего перед ним. Сигнальный прибор больно давил на лопатки, кожа под ремнями вспотела. Один раз он споткнулся, ветка хлестнула по прибору, Ласаро оглянулся.

— Ты поосторожнее, — бросил он. — Тут, между прочим, запасных частей не купишь.

Они карабкались в гору, продираясь сквозь лианы и заросли бамбука, вокруг танцевали солнечные пятна, а в них переливались мелкие камешки.

Он нас ненавидит, подумал Мигель. Каждое его слово — издевка, ненависть. Я спас ему жизнь, это ему известно, так что же он плюет на меня? С другими он не осмеливается...

Когда они оба немного отстали, Ласаро сказал:

— Вы, специалисты, могли бы оказаться и поумнее. Побежали за своим начальством в Штаты, а ведь вы сами могли бы стать начальниками — в наших цехах. Вернулись и воюете против собственных братьев, против своего народа!

— Народ? — переспросил Мигель. — Ты говоришь о вас, о коммунистах! Это вы-то народ?

— Народ, — ответил Ласаро, если ты хочешь знать, это шестьсот тысяч безработных, которые сегодня честно зарабатывают свой хлеб и для которых революция строит дома. А ведь им жилось хуже, чем индейцам времен Колумба! Народ — это пятьсот тысяч сельскохозяйственных рабочих, имевших раньше работу лишь четыре месяца в году, им не принадлежало ни клочка земли, их детей жалили змеи, потому что об обуви они и мечтать не могли. Это четыреста тысяч заводских рабочих, не имевших права на пенсию, работавших на устаревших станках, потому что буржуазия откладывала индустриализацию до судного дня, а треть своей зарплаты рабочие вынуждены были платить за место в жалких трущобах. Это сто тысяч бедных крестьян, не осмелившихся посадить кедр или апельсиновое деревце, потому что не знали, когда появится судебный исполнитель с жандармом и прогонит их с участка... Народ — это и тридцать тысяч задолжавших мелких торговцев, которых продажные государственные чиновники были готовы столкнуть пинком в пропасть. И многие молодые врачи, инженеры, адвокаты, химики, художники и учителя, в которых так нуждается наша страна и которые получали мизерную плату за свой труд... Вот он, народ, который ничего, кроме горя, от правящего класса не видел. И именно поэтому он до последнего будет защищать свои права!

Разговаривать на марше запрещено, тем более с «голубой рубашкой», но у Мигеля лопнуло терпение:

— Заткнись, музыка эта мне знакома! Я потому и удрал из Гаваны, что сейчас громкие слова произносят люди, у которых ничего нет, ничтожества!

— Я понимаю, — пробурчал Ласаро, — вам ни к чему делиться мясом из ваших горшков с теми, кто раньше подыхал с голоду... Мои дети о вкусе молока понятия не имели...

Они вышли на открытую местность, Фигерас остановился, он мог их увидеть.

— Посмотрел бы ты, как живут янки! — ответил Мигель. — Вы что, хотите быть умнее их?

Выпил последний глоток воды из фляжки. Ему вспомнились белые паруса на Багамах и его карточка «социального вспомоществования». Имея ее, он получал двадцать пять долларов в неделю, даже не работая, с такой поддержкой становишься разборчивым. На Кубе ничего подобного никогда не существовало, государство платило пенсию только чиновникам и офицерам.

— Хосе Марти говорил, что настоящий человек стремится не туда, где лучше живется, а туда, куда зовет его долг, — возразил Ласаро. — Если человек думает так, его мечта завтра станет законом, потому что будущее всегда на стороне долга. А ты что делаешь? Прибился к тем, кто на сегодня сильнее нас, к империалистическим разбойникам, притащил на себе эту штуковину и зазываешь их самолеты в нашу страну... — он умолк. Наверное, потому, что Серхио мог услышать.

Мигель сказал:

— Другого пути для возвращения вы нам не оставили.

Спорить с ним — дело безнадежное, лучше бы расспросить пленного о Даниеле, но на это не хватало смелости.

На другом конце поляны группа наткнулась на оставленный кем-то лагерь. Родригес поднял две пустые консервные банки.

— Здесь были наши! И совсем недавно.

Один раз они нашли такие же банки, но те давно заржавели.

— Наконец-то, — сказал Рико, вернувшийся с опушки с пригоршней патронных гильз. Лицо Серхио посуровело, он обыскал все вокруг.

— Похоже, здесь шел бой, — объяснил он. — На них напали неожиданно. Все это валяется тут день или два.

На дне консервных банок плескалась дождевая вода.