Прелюдия 11

Весной пятьдесят четвертого мамита умерла от лихорадки. В Киринге ей, наверное, могли бы помочь, но там в больницу брали только белых. Пипо часто плакал со дня смерти матери, иногда всю ночь напролет. Он и догадаться не мог, что нам предстоит... Нас развеяло ветром, как пучок кукурузной соломы. Из Гондураса пришли вооруженные наемники. Они прогнали президента, разорвали в клочья его законы. С сотней других из нашего профсоюза Пипо пошел против них, всего у пятерых были винтовки. Мы никого из них больше не увидели. Пипо очень любил мамиту, прямо всем сердцем. И мы подумали, что он пошел искать свою смерть. Оказалось, что их всех расстреляли и закопали в длинной канаве. Через реку перешли чужие солдаты, они разломали наши хижины. Меня избили до полусмерти. Когда уезжали в Гватемала-сити, забрали с собой моих сестер.

Я попал в Пуэрто-Барриос, где меня никто не знал. Вкалывал в порту, когда давали работу. А так чистил туфли. Понемногу забывал прошлое. И встретил в Центральном парке за прилавком лимонадного киоска Хуану. Кожа у нее цвета кофе с молоком, и полный рот белых-пребелых зубов. Каждый вечер мы с ней ходили в таверну, где подают фасоль и играют калинсо. Я никогда не снимал руки с ее плеча, чтобы все видели, что она моя девушка. На стенах висели станиолевые ленточки и пестрые таблички с надписями: «Смелый пьяный переходит с вина на коньяк!» и «Вода для волов, а вино — для королей!» Никто здесь вина не пил. Я отплясывал вокруг моей Хуаны, кричал: «Ура моей подружке!», а аккордеонист кивал в такт ритма. У нас настоящим парнем считается только тот, кто умеет плясать и веселить девушек. Хуане было со мной весело. Мы решили пожениться. Я сказал: «Этот день будет жить в моем сердце». Над крышами повисла луна, похожая на желтый банан. Она заплакала. И шепнула: «Это они у меня от счастья покатились». И укусила меня в ухо. Это у нас навсегда, так мы оба думали. Но сперва меня взяли в армию, в Сакапу. Она проводила меня на поезд. В Сакапе я на девчонок не смотрел, каждый грош из солдатского жалованья откладывал на свадьбу.

Когда вернулся, встретил Хуану под руку с аккордеонистом.

— Ты не психуй, Пепе, — сказал хозяин таверны. — Она сама к нему переехала. И ничего ты не изменишь. Он ее не обижает.

На ней было нейлоновое платье, клипсы в ушах. Я стал перед ними. Она сразу перестала улыбаться. Я разорвал ее платье, треснул парня бутылкой по башке, растоптал его аккордеон. На меня набросились, порвали рубаху, гнались за мной, но не догнали, потому что выпивши были. Я нашел какой-то грузовик, спрятался под брезентом. Горлышко от бутылки я все еще держал в руке, оно было в крови. Посмотрел на себя — пропал висевший под рубашкой нагрудный кошелек. Со всем моим жалованьем. А за двадцать кетцалей контрабандисты виски переправили бы меня в Британский Гондурас.

В полночь машины тронулись с места. Сначала я слышал шум моря. Потом мы ехали через джунгли, все время в гору. В кузове стало холодно, нас то и дело освещали острые лучи прожекторов.

Остановилась колонна в предрассветных сумерках. Я осторожно выглянул и испугался: колючая проволока и часовые в чужой военной форме. Лагерь назывался Агила и принадлежал гринго. Они там обучали кубинцев. Меня сперва приняли за шпиона. А когда узнали, где я служил и почему бежал из родных мест, разрешили остаться. Дали мне сапоги, новую рубаху. Когда сказали, что придется перебираться с этими на Кубу, я был не против. На родине со мной так обошлись, что я туда не вернусь.

Они сказали, что в Гаване — после победы — я смогу стать музыкантом. После победы. Друзья гринго побеждают всегда. Здесь у них, правда, не все ладно. Вчера, когда Серхио спросил меня на этом же месте, чего хотел Ласаро, я отвечать ему не стал. Серхио лучше других. У него к каждому подход. И он старается быть справедливым. Но и он не называет меня по имени, как у белых водится между собой. Я тащу самый тяжелый груз, а к воде они подпускают меня последним, когда она уже мутная. Мне жалко Ласаро, он небось голодает. Что, если поделиться с ним хлебом?..

Мне Ласаро вот что сказал: