Преодоление

В Италии, в университете Падуе, он почувствовал больше свободы в мыслях, стал слушать блестящих профессоров, закинутых туда гонениями из того же Болонского университета.

– Свободным жить и умереть свободным! – как девиз, выпалил Жак, его товарищ по университету, и хлопнул толстым трактатом о стол.

Это был трактат о свободе, полемика Мартина Лютера с Эразмом из Роттердама…

Он с Жаком делил на двоих махонькую дешевую комнатку в коллегии, общежитии для бедных схоларов[53].

А он смеялся тогда и вторил своему товарищу. Но у него уже тогда закрадывалось сомнение о свободе. Как её понимали его друзья, однокашники, схолары. Из уст же магистров[54], ученых мужей, свобода звучала не так уверенно, без пафоса. Похоже, они боялись её…

– Магистр Рейнгольд! – представился им сухонький тип, их новый магистр, перед началом учебного года. – Я буду преподавать вам свободные искусства[55]!

Это был немец, средних лет, учёный, сильный умом, но слабый грудью.

Другому магистру, который добивался этого же места, они отказали накануне[56].

– Извините, господин магистр, вы нам не подходите! – высказался князь Брауншвейгский за них, схоларов, своих товарищей по группе. – Мы уже выбрали магистра по свободным искусствам!

На этом совете они, схолары, утвердили себе ещё двух магистров: по каноническому праву [57]и юриспруденции.

Был в их группе ещё кардинал, уже немолодой. Но его они видели редко.

А вот князь Брауншвейгский оказался своим, простецким парнем.

– Ганс-Христиан! – отрекомендовался он им, когда они в начале семестра стали знакомиться ближе. – Князь Брауншвейгский!

– Ох ты! – невольно вырвалось у Якова, не ожидавшего такого. На лице у него появилась смущённая улыбка. Он уважал князей…

Того же магистра, Рейнгольда, они, схолары, выбрали себе лектором только за то, как он отозвался об иезуитах.

– Иезуиты – опасные плуты! – безапелляционно заявил тот, когда его вызвали нарочно на это рассуждение они, схолары, чтобы прощупать его.

«Сказал бы он это у нас, в Варшаве!» – молча ухмыльнулся тогда Яков, вспомнив, что его отец как-то выразился о короле Сигизмунде: «Фанатик!.. Скарга при нём, советник! Везде иезуиты!»

Его отец, люблинский воевода, не отличался набожностью. Он был военным, верил только в то, что видели его глаза или могли пощупать руки…

– В Кракове больше свободы, чем в Варшаве! – рассказывал Яков своему новому товарищу, Жаку, о Польше. – Но и там далеко до этого! – очертил он рукой вокруг, показав, что имеет в виду вот эту страну, Италию, куда их занесло ветром познаний.

Его путешествие затянулось на целых семь лет.

К тому времени возвращаться домой явной цели у него не было. Но он вернулся. Посетив как-то сеймовые съезды, он с удивлением увидел убожество здешней жизни: мыслей, желаний, дел, стремлений. Того, чем жили они, сенаторы, шляхтичи, его соотечественники: собаки, чарки, девки… Нет книг, безграмотные всюду… И у него невольно появилась мысль: бежать отсюда, со своей же родины.

Ещё не до конца, но он уже осознавал трагичность свершившегося с ним.

Он увидел шумные бестолковые сеймики, крики заполошных. Всё, всё было по-прежнему! Это было выше его сил… И ему было стыдно за свою родину. И обидно, что она такая: вспыльчивая, лживая, грязная, ленивая и неустроенная до сих пор. И ещё кричит о каком-то величии, о какой-то своей исторической миссии!.. О-о!..

Он усмехнулся, вспомнив, что московиты тоже считают Москву Третьим Римом! А четвёртого не бывать!.. Ну, как тут не рассмеяться? От человеческой глупости!..

Немного стало легче. Не одна его родина такая.

Глава 15

Пётр Пронский

Апрель месяц 1617 года, день двадцать второй, вторник на Светлой неделе.

В этот день государь ходил в Новодевичий монастырь на молебен со всем двором. Прошла служба. После неё в трапезной накрыли стол. За столом сидели бояре Иван Черкасский и Алексей Сицкий, а также окольничий Артемий Измайлов.

Наряжать вино у государева стола выпала на этот раз очередь ему, князю Петру Пронскому. Он только что, в январе, вернулся с воеводства на Двине, с Холмогор. И сейчас, стоя в Новодевичьем монастыре у стола государя, он почему-то вспомнил Холмогоры…

Там он, по государеву указу, первым делом обновил стены острога. И вовремя. Потому что и туда уже, под Холмогоры, добрались черкасские люди: вольные казаки, проще говоря, грабители. И когда они, те черкасские и литовские люди, подступили к Холмогорскому острогу, то их многих побили. На этом бою ратники князя Петра взяли пленников. И те сказали, что повёл их туда, на Вагу, сотник Фешко; и хотят они, черкасские люди, идти к Архангельскому городу. А если там не разживутся ничем, не удастся взять город, то пойдут на Онежское устье, затем в Новгород. Там-де, в Новгороде, сейчас Якоб де ла Гарди. И тот Якоб де ла Гарди велел им, литовским людям и черкасским, идти на Двину и к Архангельскому городу.

– И давал нам тот Якоб, в Новгороде, на то сукна и камку и деньги тоже! – сообщил говорливый пленный казак.

Он замолчал, облизнул пересохшие губы, просительно глянул на Пронского.