Преступления Алисы

– Значит, правда, что ее сбили из-за этой загадочной бумаги? Не сердитесь, я никому не скажу, что вы мне дали это понять. Думаю, вы согласитесь со мной, что лучше предать дело огласке. Вы – математик, так ведь? Должны предпочитать просвещение мраку. – Он поднял руку в знак прощания и усмехнулся: – Мы должны знать и мы будем знать!

Я сделал еще несколько шагов вниз по склону, спрашивая себя, не следовало ли вернуться, хотя бы по параллельной улице, и предупредить Кристин о визите Андерсона. Я не знал, дошло ли до нее предупреждение инспектора Питерсена относительно того, что не стоит слишком распространяться о полученных фотографиях, и боялся, что Кристин покажет Андерсону ту, которую обнаружила в своем почтовом ящике. Но в то же время я отдавал себе отчет, что так или иначе Андерсон вознамерился обнародовать все, что ему известно, вероятно, даже в течение нескольких часов. Во всяком случае Селдом должен об этом узнать, и я решил поскорее встретиться с ним. В кабинете его не было, и Брэнди, секретарша института, посоветовала поискать профессора в аудитории, где он проводил семинар: оставалось еще полчаса до конца занятия. Я поднялся в аудиторию, но не решился прервать его. Вошел тихо через заднюю дверь, сел в одном из последних рядов и стал слушать. Селдом при виде меня вопросительно поднял брови, и я сделал знак, что хотел бы переговорить с ним после семинара. На доске красовалось имя Уилларда Куайна и схематический рисунок кролика.

Селдом объяснял студентам умозрительный эксперимент относительно перевода, задуманный Куайном. В полном молчании он быстро написал на доске пару строк, в общих чертах излагавших ситуацию:

«Дотошный английский антрополог приплывает на остров к туземцам, которые никогда не вступали в контакт с чужими. Пробегает кролик, туземец показывает на него и говорит гавагай».

Селдом сделал паузу, прочитал вслух обе фразы, а потом записал основной вопрос, вероятно, обманчиво простой.

«Что должен записать антрополог в свою словарную тетрадку?»

Я уже участвовал в подобном семинаре и теперь наблюдал, как студенты изо всех сил сдерживались, чтобы не дать ответа, который казался им очевидным, будто бы понимали всю злокозненность вопроса.

– Ключевое условие, – объяснял Селдом, – в том, что наш антрополог по-настоящему дотошен и позволяет себе записать «кролик» только как первоначальное, переменное значение, поскольку отдает себе отчет, что туземец мог сказать: «еда», или «животное», или «бедствие», или «длинные уши», или «белый цвет», или «сезон охоты». Или даже могло так быть, что кролики на том острове – священные животные, и гавагай – ритуальное обращение, повторяемое всякий раз, как мимо пробегает кролик. А могло случиться и так, что на острове мало кроликов, все наперечет, и тогда Гавагай – имя собственное этого конкретного кролика. Или наоборот, кроликов великое множество. И для их различения имеется подробная классификация, такая же, как у эскимосов для разных видов снега, и гавагай

означает «кролик-белый-живой-бежит», но совсем другим словом обозначается «кролик-белый-мертвый-на блюде».

Слушая это объяснение во второй раз, я подумал, не выбрал ли Куайн из всех возможных предметов бегущего кролика в честь Кэрролла, и решил спросить об этом после семинара. Селдом приступил к самой сути проблемы:

– Тогда наш антрополог собирается последовательно исключить ложные значения, чтобы осталось одно истинное, и в течение долгого времени старается понять, какие слова и жесты туземцы употребляют, чтобы выразить «да» и «нет». Но даже когда ему кажется, будто он достиг своей цели, даже когда он может с уверенностью показывать на различные предметы, животных и цвета, повторять каждый раз «гавагай?» и получать ответы, поддающиеся переводу как «да» или «нет», он скоро осознает, что так же далек от своей цели, как и в самом начале.