Превратности судьбы, или Полная самых фантастических приключений жизнь великолепного Пьера Огюстена Карона де Бомарше

Вместо благодарности одна чепуха. Мало того, что король запрещает комедию, а ведь это запрет окончательный и обжалованию не подлежит, мало того, что Миромениль обзывает его комедию произведением дьявола. Этот самый Миромениль нажимает на все рычаги исполнительной власти, чтобы и в самом деле «Женитьба Фигаро» не увидела сцены. Он дирижирует, и хор прочих министров исправно вторит ему. Против комедии ополчается придворная клика, а следом за ней настраивается судебная власть, у которой свои счеты с автором, её заклятым врагом. Содержание комедии, в пересказе, конечно, доходит до церкви, и церковь уже не только ненавидит её, но объявляет, что слышит в ней запах серы, а этакие объявления уже прямо грозят отлучением. Вот и пиши комедии, черт бы их всех побрал!

Беда только в том, что Пьер Огюстен может сколько угодно возмущаться, браниться, призывать черта на головы дураков, дураки от этого не умнеют, а запрет остается запретом.

Он впадает в раздумье, но сколько ни ломает своей изобретательной головы, решительно ничего не может придумать. Он явственно видит, что перед ним стена, а как её обойти, как перелезть? Он ещё более явственно видит, что простому смертному такую стену не обойти, тем более через такую стену не перелезть. Все-таки король есть король, а комедиант есть всего лишь комедиант. Силы их не равны и не могут быть равны ни при каких обстоятельствах. Чудес не бывает! Вот именно, не бывает, не бывает чудес…

Он замирает, и замирает надолго, что, как известно, несовместимо с коренными свойствами его чрезвычайно подвижного, изобретательного ума. На этот раз он словно бы ждет, что события как-нибудь так повернутся сами собой, что выход из безвыходного положения обнаружится сам собой.

События и в самом деле поворачиваются самым неожиданным образом, особенно неприятным и оскорбительным для него. В конце января в Париж возвращается Лафайет. Возвращается, не находя нужным предупредить о своем возвращении даже жену. Жена узнает о его возвращении в ратуше, где всё ещё не пришедшие в себя от радости городские власти продолжают праздновать рождение сына в королевской семье. Сама Мария Антуанетта поздравляет её и лично сопровождает её во дворец Лафайетов. Дворец уже окружен громадной толпой обезумевших парижан. Лафайет, легкий на ногу, выбегает навстречу своей жене и своей королеве. К нему с приветствиями протягивается множество рук. Жена, увидев мужа, падает в обморок прямо на руки Марии Антуанетты. Гремят аплодисменты. Толпа вопит:

– Да здравствует Лафайет! Да здравствует Америка!

На следующий день король принимает его как героя и тут же производит его в чин бригадного генерала. Престарелый герцог де Ришелье дает в честь героя обед, на котором присутствуют все маршалы Франции. Десятого февраля Лафайет присутствует на представлении оперы Глюка «Ифигения в Авлиде», и когда хор запевает «Ахилл украшен руками Победы», весь зал с шумом и громом поднимается на ноги и аплодирует бригадному генералу, а исполнительница главной роли сходит со сцены и увенчивает молодого человека двадцати четырех лет лавровым венком. Неделя за неделей летят приема, торжества, восторженные клики толпы, которая приходит в неистовство при одном виде Лафайета, который разгуливает по Парижу в мундире американской республиканской армии, что делает его особенно представительным.

Это уж слишком, конечно. То есть почести, оказанные Лафайету, заслужены им, а Пьер Огюстен не принадлежит к презренному полчищу мелких людей, для которых чужая заслуга по меньшей мере кость в горле и даже смерти подобна. Этого, разумеется, нет и в помине, однако он оскорблен, оскорблен тяжело и надолго.

С ним поступают в высшей степени несправедливо. Правда, он не красуется перед почтеннейшей публикой в экзотическом мундире республиканской армии. Но именно его дипломатией, его торговыми сделками, наконец его собственными деньгами обеспечена республика Соединенных Штатов Америки. Именно его поставками ружей и пушек обеспечены победы американских повстанцев, и в их числе победы самого Лафайета. Именно из поставленного им сукна сварганен и тот мундир, в котором красуется Лафайет. Именно он является истинным победителем над англичанами в этой тяжелой, затяжной заокеанской войне.

А каков результат? Его имени не упоминает никто, хотя бы вскользь, в его честь не устраивают обедов, его не приглашают на прием к королю, о нем забывают, и это тогда, когда он гордится своими успехами в американской войне едва ли не больше, чем своими комедиями. И этого мало. Именно в час его торжества, когда ему следует отдать должное, только-то и всего, его комедию запрещают, и запрещают, как выясняется, навсегда. И какую комедию?! А такую комедию, которой он, всего-навсего, пытается спасти Францию от падения в пропасть, как только что спас Соединенные Штаты своими ружьями, своими пушками и своими мундирами!