Превратности судьбы, или Полная самых фантастических приключений жизнь великолепного Пьера Огюстена Карона де Бомарше

Это несправедливо, несправедливо, несправедливо – стучит в его сердце, клокочет в мозгу, и несправедливость, как постоянно приключается с ним, пришпоривает его, точно боевого коня. Он сам отправляется на прием к королю, чтобы растолковать этому беспомощному монарху, какую ошибку тот совершает, запрещая это, в сущности, безобидное произведение его легкого, нисколько не отравленного пера. Он же король! Он же правитель ещё вчера сильнейшей в мире страны! Не запрещать он должен ни его, ни чьи бы то ни было, в сущности, безобидные произведения. Вовсе нет! Ему надлежит обстоятельно и пристально поразмыслить над тем, во что обходятся его бедной стране, которая давно отстала от Англии и уже начинает отставать от России, эти безобразные привилегии, эти безмерные пенсионы придворных, эти бесконечные поборы чиновников, эти бессмысленные налоги, эта расточительность королевы, эта бездарность ни на что не способных министров. Да мало ли над чем стоит ему призадуматься, чтобы действительно не полететь в тартарары, как однажды приключилось с королем Карлом Стюартом в соседней стране, который ведь тоже имел слабость находить глумление и бомбы вовсе не там, где они закладывались в действительности, причем большей частью закладывались его собственной монаршей рукой.

На что он рассчитывает? Разве он не знает, что этот застенчивый увалень под башмаком у ветреной, беспечной жены? Разве неизвестно ему, что это всего лишь угрюмый эгоист и хитрый, однако мелкого калибра демагог? Разве он не знает, что он постоянно сбивается с толку, что память то и дело изменяет ему, что беседа наедине смущает его куда больше, чем речь на приеме, которую он предварительно вытвердил наизусть?

Знает, конечно, и рассчитывает главным образом на свое неотразимое красноречие. Оно не раз выручало его, выручило даже тогда, когда он затевал такое опаснейшее, чреватое тяжелейшими последствиями дело, как поставки оружия. Авось, выручит и на этот раз.

Он является в приемную короля, является, натурально, без приглашения. Это дерзость, но его дерзости так привычно в этой приемной, что ещё одна дерзость не вызывает ни у кого возражений. Камердинер, в зеленом камзоле, в белейшем парике и белоснежных чулках, идет доложить. В ответ слышится глухое ворчанье:

– Проси.

Он входит стремительной легкой походкой под сумрачные своды громадного кабинета и отвешивает вежливый благопристойный поклон.

Увидев его, король точно пробуждается от долгого сна. Его обыкновенно тусклые глаза становятся ясными. Его обыкновенно вялая речь становится твердой. Король остается сидеть в очень широком вольтеровском кресле, но как будто становится выше, даже стройней. На его лице читается без труда:

«Как смеет этот комедиант беспокоить меня…»

Пьер Огюстен выпрямляется и говорит своим самым вкрадчивым голосом:

– Вашему величеству не нравится моя пьеса?

Нижняя губа короля оттопыривается брезгливо, голос скрипит:

– Ваша комедия омерзительна… Ваша комедия непристойна… да, непристойна… от первого до последнего слова…

Он улыбается своей широкой светлой улыбкой:

– Но она остроумна.

Король отводит глаза, в которых собирается тьма:

– О да, в вашей комедии есть остроумие, есть и веселость… что ж, это так… Но… я не желаю, чтобы она веселила Париж… я не желаю… И я не позволю отравлять мой народ ядом непослушания, ядом омерзительного разврата!

Он переспрашивает, разыграв удивление:

– Ядом разврата?! Что вы хотите сказать?

Тут речь короля становится более связной:

– Я хочу сказать, что все правила благопристойности нарушены в вашей комедии.

Он восклицает с притворной беспечностью:

– О, благопристойность, благопристойность! У нас этим понятием прикрывают падение нравов, вследствие чего мы превращаемся в ничтожества. Мы не способны ни развлекаться, ни судить о том, что же нам нужно. Мы превращаемся в пресыщенных кривляк, которые сами не знают, чего они хотят, что им нужно отвергать, а что им нужно любить. Все эти понятия, "«хороший тон"» "«хорошее общество"», применяются без разбора и обладают такой растяжимостью, что никому не известно, где их границы. А потому я берусь утверждать, что они оказывают пагубное воздействие на ту неподдельную, искреннюю веселость, какой отличается юмор нашего народа от всякого другого юмора. Я не говорю уж о том, что понятия этого рода сковывают вдохновение драматических авторов, запугивают их и наносят смертельный удар искусству интриги, а между тем, отнимите у комедии это искусство, и останутся лишь вымученные остроты, сама же комедия не удержится на сцене и одного дня.

Утомление отражается на лице короля, взгляд его затуманивается:

– Но вы осмеливаетесь смеяться над высшим сословием…

Он живо подхватывает: