Презумпция лжи

Но, во-первых, Раскольников на роль «контакта с большевиками в Москве» мало годился просто в силу своего многолетнего безвылазного проживания по разным странам вдали от московского политического эпицентра (в силу чего Мура просто физически не могла ездить на встречи с ним в Москву), а, во-вторых, должны были быть у Берберовой и другие, даже ещё более веские основания для сомнений. Ведь в сложившейся ситуации любой добросовестный биограф должен был внимательно прочесть все доступные ему свидетельства современников, особенно по такому неожиданному поводу, как утрата контакта между британской разведкой и большевиками в случае ареста и казни такого вроде бы одиозного, никак не «большевистского» персонажа, как Ягода

…

Чтобы не быть голословным, приведу теперь несколько отрывков из записей, что делал у себя в школярской толстой тетради по ходу чтения именно тех источников, которыми Берберова — будь бы у неё желание — могла без труда воспользоваться.

БРЮС Локкарт в своих Memoirs Of A British Agent

рассказал, как осенью 1918 г., перед его освобождением и выдворением из России Яков Петерс вполне серьёзно предложил ему остаться и послужить делу Революции. Далее Локкарт вспоминает, как он обдумывал это вроде бы нелепое предложение. И объясняет (пятнадцать лет спустя), что вопреки всему, что могли бы подумать в Европе (по-прежнему пятнадцать лет спустя), он к поступившему предложению (тогда, в 1918 г.) отнёсся вполне серьёзно. Ведь у него перед глазами был живой пример уже сделавших такой выбор французских офицеров Садуля, Паскаля и Маршала (далее цитирую Локкарта):

На них, как и на большинство из нас, оказал влияние катаклизм, последствия которого со всей очевидностью должны были потрясти основы нашего мироздания. Временами и я задавался вопросом, как следовало поступить, случись мне оказаться перед выбором между цивилизацией Уолл стрит и московским варварством. Но в тот момент я не был волен распоряжаться собой, у меня были обязательства. Я очутился в эпицентре международного шторма. Вокруг того, чем я оказался, завязалась драка между двумя системами. Стать при этом Bolshevik’ом было немыслимо.

При первом же прочтении глаз сразу зацепился за это выделенное у Локкарта заглавной буквой слово: Bolshevik. Почему именно его — а не более естественное (сегодня) Communist

— использовал Локкарт? И почему написал его именно так: не курсивом и со строчной буквы, как просто транскрибированное иностранное слово (например, samovar), а обычным шрифтом и именно с заглавной (буквы, как по правилам английского языка обозначается член какой-либо официальной политической партии или политического движения?

Зачем — размышлял я — Локкарт так уважительно и значимо «большевиков», то есть вроде бы заклятых врагов западной цивилизации, русских полу-террористов полу-бандитов, выделил? И случайно ли он их именем определил одну из двух политических сил, сошедшихся не во внутри-русской революции, а в международном «шторме», в противостоянии между «Уолл стрит» и «Москвой»

, в политическом катаклизме, потрясавшем основы отнюдь не одной только (советской) страны, а всего мироздания?

Это сомнение не забылось, а лишь окрепло, когда через какое-то время читал книгу Бесси Бетти[83]. Эта американская дама в 1917 г. была военным корреспондентом в России, позднее лично интервьюировала Ленина, Троцкого и прочих лидеров Революции, в 1930-х гг. была секретарём ПЕН Клуба в США. А с Яковом Петерсом даже была лично знакома через Альберта Риса Вильямса[84]. И вот что Бетти записала, вспоминая через пару лет беседу, которая состоялась весной или ранним летом 1917 г. в Петрограде у группы американцев-социалистов за ужином. Цитирую прямую речь Альберта Риса Вильямса (слова «большевик» и «большевистский» у Бетти в оригинале, как и у Локкарта, написаны обычным шрифтом и тоже с заглавной буквы):