Презумпция лжи

ЕСЛИ же этические переживания оставить в стороне, то, поскольку главный миф о Муре — это что она с первых же дней революции была завербована большевиками, и коли сама она к тому же не отрицает, что с русскими и английскими разведчиками дело имела, значит, и в розыске о ней нужно первым делом уяснить: кто такие все эти большевики и разведчики! Ведь только тогда и можно будет с должным основанием дальше судить, на кого Мура на самом деле работала».

Этот предварительный шаг принципиально необходим ещё и по другому соображению.

Нельзя, например, в серьёзном историческом исследовании, посвящённом 1920–1930 гг., писать «КГБ завербован в ту пору имярека» или «имярек стал в те годы агентом КГБ»: трактат сразу перестанет быть научным и превратится в бульварное чтиво, поскольку «КГБ», являющееся в данном временном контексте очевидным анахронизмом, автоматически перестаёт быть нейтральным названию государственной спецслужбы и становится в тексте обычным пропагандистским штампом.

^{___________________}

По тому же принципу, но в обратном порядке приобретает некое научно-историческое звучание сугубо бульварное чтиво, в котором автор проявляет щепетильную историческую добросовестность и вместо ожидаемых шаблонных стереотипов использует правильную терминологию. В этом смысле показательно творчество Яна Флеминга, в первых романах которого КГБ не упоминается вообще, а Джеймс Бонд, как ему исторически, хронологически и положено, сражается с агентами МВД.

^{___________________}

Именно с точки зрения «историко-хронологической щепетильности» слово «большевики» и заставляет спотыкаться при чтении всякий раз, когда оно используется в качестве синонима таких понятий, как «советские коммунисты», «советская власть» раннего послереволюционного периода; то есть всякий раз, когда он в устах автора означает сугубо внутреннюю и сугубо советскую реалию первых пореволюционных годов.

Мурин случай — как раз из этих.

ДВЕНАДЦАТЬ лет сожительства Муры с Максимом Горьким закончились в 1933 г., когда Горький окончательно вернулся из своего итальянского самоизгнания в Москву, а Мура «решила остаться» и поселилась (тоже окончательно) в Лондоне, где на протяжении следующих 12 лет сожительствовала с большим и старинным другом Горького Гербертом Уэллсом. При этом в последующие несколько лет она неоднократно наезжала по каким-то до сих пор до конца не выясненным делам в Москву. И, видимо, не так уж особенно и конспирировалась, коли даже стареющий Уэллс об этих непонятных посещениях Москвы прознал и закатил однажды Муре большой ревнивый скандал.

Об этих не афишируемых, но и не особо скрываемых поездках, для тайных агентурных дел очевидно мало пригодных, Нина Берберова рассказала. Но рассказала тоже как-то странно, в какой-то эдакой «недоговаривающей» манере.

Вот она описала конкретный эпизод. Осенью 1937 г. Мура в очередной раз съездила в Эстонию, где находилось родовое поместье её покойного первого мужа,[82] Ивана Александровича Бенкендорфа, и откуда она, похоже, и совершала свои наезды в Россию. По возвращении в Лондон она тут же встретилась с Брюсом Локкартом, и по результатам этой беседы Брюс Локкарт у себя в дневнике под датой 22 ноября 1937 г. записал (цитирую не по самому дневнику, а по написанному в «Железной женщине» и поэтому, возможно, в переводе самой Берберовой):

Она только что вернулась из Эстонии, и у нее зловещие предчувствия насчет России. Она говорит, что у Литвинова начались неприятности и, может быть, он теперь на очереди и будет убран. Сам я в этом сомневаюсь, но в наше время я ничему не удивлюсь. С тех пор, как Горький умер, и особенно с тех пор, как арестовали Ягоду… она совершенно отрезана от большевиков.

^{____________________}