Придворное общество

Люди в европейских обществах с XV (огрубление) века достигают новой для того времени ступени сознания. Ее симптомами в равной мере являются как научный способ получения знания, так и картезианская, а равно то и дело повторяющаяся номиналистическая, исходная позиция. Так получается, что, рефлектируя о своей собственной рефлексии, осознавая свое собственное осознавание, пытаясь понять мыслью усилия своего собственного мышления, эти люди снова и снова попадают в неловкое положение. Научное применение мыслительной способности приносит непрерывный прирост знания, претендующего на то, чтобы быть знанием о чем-то действительно существующем. Однако, размышляя о своей собственной научной работе, люди не могут надежно удостовериться в том, что этому знанию, выработанному сочетанием систематического размышления и систематического наблюдения, соответствует нечто действительно существующее, нечто «реальное». В соответствии с ощущением разрыва и пропасти между познающим «субъектом» и познаваемыми «объектами» само представление о реальности кажется подозрительным и наивным. Не может ли оказаться все знание, которое дает нам наука, в конечном счете, лишь изобретением человеческого мышления или лишь представлением, видоизмененным органами чувств человека? Не изменяют ли мышление или чувственность все события, происходящие «вне» переживающего человека, настолько, что человеческое Я, существующее, как кажется, «внутри» своей брони, совершенно не может познавать их такими, каковы они в действительности, но лишь в их видоизмененном и замаскированном виде, порождаемом мышлением или чувственностью? На этой ступени самосознания люди уже способны достаточно дистанцироваться от процесса своего собственного мышления. Рефлектируя над процессом своего собственного мышления, они воспринимают объекты как нечто независимое от них самих — в частности, от своих собственных аффектов — и в этом смысле автономное. Однако на этой стадии люди еще не способны достаточно дистанцироваться от самих себя и процесса своего собственного мышления, чтобы в качестве основополагающего элемента включить в имеющийся понятийный образ субъект-объектного отношения также и структуру самого этого дистанцирования. На данном этапе подобные вопросы остаются, в конечном счете, неразрешимыми.

В соответствии с этим на данной ступени сознания вновь и вновь встает проблема отношения «субъективности и объективности», «со знания и бытия», «иллюзии и реальности». Иными словами, то, что переживается как наш «внутренний мир» (примечательно, что используется пространственная категория), наша скованная цивилизационной броней «подлинная самость», противостоит тому, что существует за пределами этой брони, «внешнему миру». Сомнения Декарта в «реальности» всего происходящего вне пределов нашего собственного мышления, переход к «иллюзионистским» типам живописи, акцентирование обращенного наружу фасада в архитектурном стиле церквей и жилых домов — эти и многие родственные им новшества суть проявления одной и той же перемены в структуре общества и образующих его людей. Все это — симптомы того, что люди, благодаря требующейся от них теперь большей сдержанности чувств, переживают сами себя уже не просто в мире и среди людей как творение Божие среди прочих творений, но, во все большей степени, как индивиды. Каждый из них самобытно противостоит, будучи как бы внутри своей брони, всем прочим существам и вещам, в том числе всем другим людям; противостоит тому, что существует вне его собственной брони и отделено этой броней от его «внутреннего мира».

В свое время эта структура самосознания была новой, а теперь она уже давно кажется нам самоочевидной. Ее симптомом является не только уже упомянутая специфическая недостоверность мнений о природе «реальности». Мы отныне встречаем в искусстве и литературе все в новых и новых вариациях сознательную игру с реальностью и иллюзией, быструю смену или переход от одной к другой или смешение их обеих. Главные способные служить для придворных моделями персонажи романа в соответствии с отведенной им автором ролью не просто сдерживают свои чувства и страсти, проявляя при этом весьма значительную меру сознательности и рефлексии. Часто они совершенно сознательно маскируются; тогда нередко кажется, что некоторое время они живут всецело в своей другой роли; они представляются чем-то иным, нежели то, чем они «действительно» являются.