Селадон объявляет нимфе Сильвии, что никто не знает, кто такой пастух Сильвандр, то есть его семья и происхождение неизвестны. Он явился у нас, рассказывает Селадон, уже много лет назад; а поскольку он очень хорошо разбирается в целебных кореньях и в уходе за животными, что составляют наши стада, каждый рад был помочь ему.
«„Сегодня, — говорит Селадон, — он живет вполне приятно и может считать себя богачом. Ибо, о нимфа, чтобы мы могли считать себя богачами, нам нужно не так много. Сама природа довольствуется немногим, а мы, стараясь всего лишь жить в согласии с природой, очень скоро обретаем богатство и довольство жизнью…“
„Вы, — отвечает ему нимфа, — счастливее нас“»[220]
.И здесь мы вновь видим идеологическую оболочку романа. Искусственной жизни высшего придворного слоя противопоставлена простая и естественная жизнь пастухов. Однако пастушеская жизнь здесь уже является символом тоски по той жизни, которая неосуществима. Это тоска «внутренне» расколотых людей. Они, быть может, еще помнят сельскую жизнь времен их собственной юности. Сам д’Юрфе совершенно сознательно переносит действие романа в ту область Франции, где он сам провел свои молодые годы. Но в то же время эти люди уже очень глубоко вовлечены в процесс аристократизации, и придворно-цивилизационное влияние чрезвычайно сильно изменило их. Они уже слишком отчуждены от действительной деревенской жизни, чтобы удовольствоваться простотой среди крестьян и пастухов. Д’Юрфе осознает весьма ясно, что возвращение в край его юности, который он населяет теперь переодетыми в пастухов придворными аристократами, есть лишь мечта, игра. Только тоска по этому краю — совершенно подлинная. Однако способность самодистанцирования и рефлексии уже достигла здесь очень высокой ступени развития. Уже не получается скрыть от самих себя, что пастухи и пастушки, хотя и символизируют собою вполне подлинную тоску, суть при этом сами лишь пастухи в маскарадном костюме, символы некоторой утопии, а вовсе не настоящие пастухи. Выше уже говорилось об особенностях этой ступени. Хотя люди уже в достаточной мере способны дистанцироваться от самих себя, чтобы задаться вопросом: «Что есть действительность, что есть иллюзия?» у них еще нет настоящего ответа на этот вопрос. Довольно часто они просто играют, допуская возможность того, что представляющееся им иллюзией — действительно, а представляющееся им действительным есть иллюзия.
Д’Юрфе предпосылает своему роману посвящение пастушке Астрее[221]
, где он, помимо прочего, говорит:«Если Тебя упрекнут, что Ты не говоришь языком простых селений и что ни Ты, ни Твои стада не пахнут овцами и козами, то ответь им, моя пастушка… что ни Ты сама, ни те, кто следует за Тобою, не принадлежат к числу этих нищих пастырей, выводящих на пастбища стада свои, чтобы заработать себе на жизнь, но что все вы избрали эту форму жизни, чтобы жить приятнее и без принуждения (pour vivre plus doucement et sans constrainte). Ответь им, что им едва ли доставило бы удовольствие слушать ваши речи, если бы идеи и слова ваши действительно были бы в том же роде, каковы идеи и слова обычных пастухов, и что вам было бы даже стыдно повторять эти слова».
Здесь, в этой ранней фазе великого, начинающегося с исходом средневековья цивилизационного сдвига, д’Юрфе выражает словами стремление «vivre plus doucement et sans constrainte». Оно будет вновь и вновь как повторяющаяся особенность структуры обнаруживаться во множестве движений романтического протеста, составляющих одну из неизменных характерных черт этого великого цивилизационного сдвига. Здесь в качестве примера говорилось об одной из возможных, свойственных придворным людям форм переживания, о ранней форме пасторальной романтики, воплощенной в «Астрее». Это проливает некоторый свет на социальную структуру подобных романтических сдвигов. Рано или поздно в рамках более универсальной теории цивилизации исследователи смогут дать теоретическое объяснение природы многих романтических движений, которые, как уже говорилось, постоянно проявляются в цивилизационном процессе. Здесь можно видеть некоторые предварительные идеи для такого объяснения.