Придворное общество

Эпоха создания «Астреи» — это время, когда заметно усиливается цивилизационное принуждение в форме произвольного или непроизвольного контроля аффектов, осуществляемого людьми над самими собой, в форме манер, совести и так далее. Процессы социализации, трансформация молодых людей в соответствии с растущими требованиями преобладающих в обществе правил контроля аффектов становятся все труднее. По всем линиям укрепляется способность и привычка дистанцирования — в отношении к «объектам», к «природе», в отношении человека к человеку, в отношении к себе самому. Одновременно растет и способность к рефлексии. Однако природа цивилизационного превращения, которому подвергаются люди, остается, на этой ступени цивилизационного процесса, еще в общем и целом скрытой от тех, кто сам переживает такое превращение. Они ощущают давление принуждения (особенно в области сдерживания аффектов), которому они подвержены, но они его не понимают.

Романтические движения, выражающие, в том или ином виде, тоску по свободе от этого принуждения, появляются и вновь исчезают. Эта тоска выражается в утопической, а именно в неосуществимой, форме и часто с полуотчетливым сознанием ее неосуществимости. Тогда становится вероятным предположение, что определенные социальные структуры, специфические положения групп людей благоприятствуют возникновению движений и идеалов, обещающих людям освобождение от гнетущего их принуждения. Иногда мечтают об освобождении от принуждения цивилизации и власти одновременно путем отступления в оазисы более простой общественной жизни или путем восстановления жизни прошедших времен, которая переживается как лучшая, более простая, более чистая жизнь. Условия, в которых была написана «Астрея» д’Юрфе, раскрывают некоторые взаимосвязи между определенными социальными структурами и упомянутым выше специфическим конфликтом, характерным для романтических произведений и движений. Только дальнейшее исследование поможет выяснить, повторяется ли, и если да, то в какой мере, в других случаях эта объясняющая взаимосвязь между романтической структурой идей и идеалов и специфическими социальными ситуациями. Стремление к большей простоте жизни, которое мы видим в «Астрее», — это стремление привилегированного слоя. Он сознает свою собственную второразрядность, свою подчиненность власти другого слоя, более высокого рангом. В то же время упомянутый слой подчеркнуто и сознательно отделяет себя в качестве элитного и привилегированного от низших рангом. Применительно к буржуазным слоям, находящимся в подобном положении, говорят обычно о «средних слоях». Говоря о дворянстве, это понятие можно использовать лишь с известными колебаниями. Мы лучше всего выразим в понятии то общее, что есть у этих слоев, если будем говорить о слоях с «двумя фронтами» (Zweifrontenschichten). Они испытывают социальное давление сверху, со стороны групп более могущественных, обладающих большими возможностями в смысле власти, авторитета и престижа, чем они сами. Они испытывают и давление снизу, со стороны групп, которые хотя и уступают им в ранге, авторитете и престиже, но, тем не менее, играют немалую роль как фактор власти в балансе взаимозависимостей общества в целом. Сами слои с «двумя фронтами» могут переживать принуждение, которое они ощущают на себе, в первую очередь как принуждение, которому они подвержены вследствие превосходства возможностей осуществлять власть у людей, стоящих выше в социальном отношении. Именно такое направление, как мы видели, получает идеологическая борьба, которую ведет д’Юрфе в своей «Астрее» против господствующего при дворе слоя, высшего слоя придворной аристократии. Именно их преобладающие при дворе модели поведения и жизненный стиль служат объектом идейной атаки, неявно выражаемой в описании простой пастушеской жизни. Когда д’Юрфе говорит о том, что его пастухи просто ищут для себя более приятной жизни без принуждения, то он осознает только принуждение, исходящее от победоносного короля и от его двора. Д’Юрфе не понимает того, что принуждение, бремя которого ощущают на себе он и его собратья по общественному слою, есть в то же время принуждение, которое они сами осуществляют по отношению к себе. Они хотят воспитать и сохранить в себе все те свойства, которым они придают ценность не только ради них самих, но в значительной мере и как символам привилегированного социального положения, инструментам своего социального превосходства и авторитета в отношении стоящих социально ниже. Даже утонченная любовная игра, напряженно-изысканный любовный этос — средство обособления от «не столь деликатных» отношений полов в неаристократических слоях общества. При этом самим автором едва ли осознается парадоксальность того, как стремление к свободе и его символ — мнимосвободная пастушеская жизнь — сочетаются с самопринуждением, характерным для утонченного любовного этоса.