Придворный

По решению, принятому Гвидобальдо еще в 1504 году, после его смерти герцогство, за отсутствием прямого наследника, должно было перейти к юному Франческо Мария делла Ровере, его племяннику по матери, который по отцу доводился племянником папе Юлию II. Юноша был официально усыновлен герцогом; папа, горячо заинтересованный в деле, тут же пожаловал подростку чин префекта Рима, то есть, формально говоря, верховного блюстителя внутренней безопасности и порядка в Вечном городе. Синьор префект (prefettino, префект-малыш, как звали его за глаза) стал постоянной и важной фигурой при урбинском дворе. Кастильоне в своей книге мельком упоминает, как блестящая и по большей части титулованная компания, ведя беседу в покоях герцогини, немедленно встает с мест, как только юный Франческо Мария входит в зал (I, 54).

Осенью 1507 года Урбино имел случай узнать нрав своего будущего государя. До синьора префекта дошел слух, что его сестра Мария, молодая вдова[21]

, живя здесь же, при дворе, состоит в связи с любимым приближенным герцога – рыцарем Джован Андреа Баво и имеет тайно прижитого от него ребенка. Джован Андреа был родом из простых веронских горожан, но получил от герцога рыцарское звание и замок Сассокорваро за свою храбрость и преданность в войне с Борджиа. Вероятно, пара рассчитывала узаконить свои отношения: Джован Андреа был у Гвидобальдо в явном фаворе, а Мария могла надеяться на содействие дяди-понтифика. Но ее младший брат расценил эту связь как пятно на родовой чести делла Ровере. В один из первых дней ноября, пользуясь тем, что герцог ненадолго отъехал из Урбино, синьор префект пригласил ничего не подозревавшего Джован Андреа на свою половину дворца. Как только тот вошел в покои наследника, двое слуг заломили ему руки за спину, а семнадцатилетний Франческо Мария нанес ему двадцать семь ударов кинжалом. Убедившись, что жертва мертва, юноша ускакал в свое родовое владение Сенигалью. Спустя пару часов нашли убитым и дворцового мастера-резчика, доставлявшего записки от Марии ее возлюбленному. Первой окровавленное тело Джован Андреа увидела герцогиня Элизабетта. Гвидобальдо, вернувшийся домой, как только ему передали страшную новость, был совершенно раздавлен случившимся. Все, о чем он мог распорядиться, – это омыть тело убитого рыцаря и с почетом отнести его в собор, где на следующий день, при общих рыданиях герцогской четы, двора и горожан, над ним был совершен погребальный обряд. Через несколько дней префект вернулся во дворец как ни в чем не бывало.

«Благодаря мудрости и умению господина герцога все уладилось; господин префект снова здесь и восстановлен в милости его светлости, а тот, кого больше нет среди живых, уже забыт»[22]

. Эти слова из письма Кастильоне матери от 2 декабря не могут не возмутить наше нравственное чувство – и тем не менее вполне отвечают понятиям эпохи. «Убийство чести» в глазах общества не только не считалось преступлением, но даже одобрялось как исполненный долг мужчины, пекущегося о репутации семьи. Кроме того, дело имело и политический подтекст, особенно чувствительный в ситуации, когда герцогский престол переходил не по линии прямого потомства. Сын Джован Андреа от брака с одной из делла Ровере входил в круг претендентов на власть в Урбино, что было чревато опасностями в будущем. Поэтому лица, близко стоявшие ко двору, в том числе и Кастильоне, как ни печально об этом говорить, могли принять кровавую развязку с долей облегчения. Простил любимого племянника и папа Юлий. Гвидобальдо оставалось покрыть дело молчанием и винить в трагедии самого себя, не пресекшего роковую любовь при ее зарождении.

В те годы итальянский высший свет взбудоражила целая серия подобных убийств, на фоне которых месть юного префекта выглядела «умеренной». Например, вскоре, в 1510 году, кардинал Луиджи Арагонский, потомок королевской семьи Неаполя, руками наемных головорезов уничтожит не только морганатического мужа своей сестры Джованны, герцогини Амальфи, – юной вдовы, как и Мария делла Ровере, – но и саму Джованну вместе с рожденными от него двумя детьми-младенцами.

И ноябрьский инцидент, и сам Джован Андреа были действительно преданы забвению. Хроники Урбино о нем молчат; картина случившегося восстанавливается лишь из секретных донесений венецианского посла. Безгласным и безымянным памятником остался лишь рафаэлевский портрет молодой женщины, чье странное выражение лица дало повод назвать его La Muta («Немая»): по одному из преданий, лицо несчастной Марии, на котором застыл отпечаток пережитого потрясения и невысказанной боли.

* * *