Придворный

Рафаэль был рано осиротевшим сыном придворного художника и поэта Джованни Санти, около двадцати лет отдавшего украшению урбинского дворца и прославлению его обладателей. Герцогская семья поддержала одаренного мальчика, взяв на себя расходы на его обучение у знаменитого Перуджино. И вот уже Рафаэль, всего лишь двадцатилетний, с удивительной быстротой завоевывает славу первой кисти Италии. В пору признания и славы он хранил со своими синьорами самые теплые отношения, а те гордились им как подлинной звездой своего небольшого государства.

Дарить друг другу произведения искусства в начале XVI века среди европейских монархов было еще вовсе не в обычае: Гвидобальдо решился на это едва ли не первым. Понимая это, он послал вместе со «Святым Георгием» и более традиционные подарки: лошадей и охотничьих собак. В любом случае выбор герцога выражал нечто новое в представлении монарха о себе и своей общественной роли. С одной стороны, он посылал как бы некую местную редкость, подобно тому, как послал вместе с картиной и добрых мантуанских жеребцов, как польский король прислал Юлию II невероятно красивые мантии из русского соболя, а португальский король его преемнику, Льву Х, – слона из только что завоеванного Гоа. Ведь Рафаэль был едва ли не первым знаменитым художником, рожденным в Урбино, да еще и воспитанным при дворе и обученным при содействии герцогской семьи. Поэтому в подарке содержалась и еще одна весть: о государе как о воспитателе и возделывателе прекрасного. В «Придворном» прозвучит и эта идея[17].

В английское путешествие Кастильоне взял с собой портрет герцогини Элизабетты, написанный Рафаэлем для него лично. В Лондоне он посвятил этому живописному образу два сонета, один из которых мы здесь приведем.

Quando il tempo, che ’l ciel cogli anni gira,havrà distrutto questo fragil legno,com’hor qualche marmoreo antico segno,Roma, tra tue ruine ognuno ammira,

verran quei, dove anchor vita non spira,a contemplar l’espressa in bel dissegnobeltà divina da l’humano ingegno,

onde alcun havrà invidia a c’hor sospira.Altri a cui nota sia vostra sembianza,E di mia mano spesso in altro locoVostro valor, e ‘l mio martír dipinto,

Alhor certo, diran, quel chiaro fuocoCh’accese da desio più che speranza,Lo cuor del Castiglion mai non sia estinto.

«Когда время, обращая небо вместе с годами, разрушит это хрупкое дерево – подобно тому, как ныне мраморные обломки древности видны всякому среди твоих развалин, Рим, – тогда люди, в которых теперь еще не дышит жизнь, будут созерцать в прекрасном рисунке запечатленную человеческим талантом божественную красоту, и каждый будет завидовать тому, кто теперь вздыхает. А иные, кому известны ваши черты, ваша добродетель и мое страдание, многократно описанные моей рукою, скажут: поистине, яркое пламя, возжегшее сердце Кастильоне желанием сверх надежды, не догорит никогда»[18].

Поэт говорит загадочно: если разрушится доска, на которой написан портрет, на чем же будут созерцать люди красоту изображенной? В его стихах? В каком-то мистическом видении? Или он предвидел, что века спустя работы Рафаэля и в самом деле перенесут на холст? Время действительно разрушило «хрупкое дерево»: портрет, о котором здесь говорится, не сохранился до наших дней. Но красота образов Рафаэля за полтысячелетия не померкла; проникнуть в ее глубины, скрытые от поверхностного взгляда, нам немало помогают и писания Кастильоне.