Принц Шарль-Жозеф де Линь. Переписка с русскими корреспондентами

Поддавшись, по обыкновению, первому побуждению, которое для мыслей времени не оставляет, ощутил я поначалу приступ ярости: но увидев, что принцы прекрасное сие сочинение читают с благородной простотой, с гордостью, без чванства, с твердостью, без гнева, с возмущением, без печали, восхитился ими еще сильнее; больше утешения и надежды в этом почерпал, нежели прежде.

Бравый мой адмирал Нассау[870], на все готовый, ко всему готовый, повсюду готовый, коему только победы на Каспийском море и на Рейне недостает, уже грозные взоры бросает.

Возвращаюсь в Вену правду рассказывать о Нидерландах и Франции. Надеюсь, что сумею удержаться и рассказать не всю правду, ибо не всегда она удобосказуема; но все же она дева слишком юная, слишком любезная, слишком позабытая, чтобы ей почтение не засвидетельствовать.

Она кузина непоколебимости и велит мне в очередной раз сию последнюю заверить в восхищении, в преданности самой трогательной, самой чувствительной, самой прочувственной и в почтении, с коим пребываю,

Государыня,

Вашего Императорского Величества

Наивернейший и превосходный подданныйЛинь.

Кобленц, кажется 15-го.

Принц де Линь Екатерине II, Вена, 17 марта 1792 г.[871]

Государыня,

Боюсь, как бы впервые в прекрасной своей жизни Вы раскаяния не испытали. Я один в состоянии Вам грех отпустить, а божественный Платон[872]

и все духовенство русское, чьи познания, платье, борода и добродетели мне милы, Вам его не отпустят. Вот уже полгода, единственный раз за последние двенадцать лет, как я писем от Вашего Величества не получал. Разве это не тиранство, все равно как у одного из бравых генералов губернию отобрать? Обращаюсь к совести Вашего Величества. А теперь к Вашей доброй душе обращусь.

Хоть и не получил я бумаги, на которой характер самый твердый, простой и ясный буквы самые твердые, простые и ясные начертывает со столь великой приятностью, надобно мне с Вашим Императорским Величеством поговорить. Найдись сейчас во всех частях света хоть один самый ничтожный великий человек, написал бы ему, чтобы Вас не затруднять, Государыня: но великие люди перевелись, и придется Вашему Величеству за всех отвечать.

Не смог я узнать, пока в России был, приходилось ли Петру Первому смеяться от души. Посему не уверен, что удостоился бы от него прозвания Mijnheer. Фридрих II трижды меня препоручал Господу и его святому покровительству, как если бы за него предстательствовал. Людовик XIV меня бы своей подписью сокрушил. Но полагаю, от бедняги беарнца[873] мог бы по почте получить несколько черт подери, если бы за письмо заплатил.

Александр писал превосходно: но у него Квинт Курций в секретарях ходил. Подражатель его шведский[874]

, который желал и тому, и другому уподобиться, изъяснялся на готической латыни. Заглянул бы я в письмецо Цезаря и любовную записку Алкивиада; открыл бы с удовольствием и с жадностью письмо военное или дружеское от Великого Конде. Вот какая мысль мне теперь в голову пришла (я ведь на все горазд, даже на мысли): что даже в царствования самые суровые рождались великие люди и в военном деле, и в литературном. Ищу таковых же в республиках, исключая Голландию при ее рождении. Не нахожу: еще меньше их посреди анархии и ее жестокостей[875]. Когда бы добрый Лафонтен в наше время жил, за истины свои и за свою рассеянность одним из первых был бы повешен.

Кажется, смею я болтать с Вашим Императорским Величеством, словно Вы дама, в деревню удалившаяся и никаких дел не имеющая. От всего сердца прощения прошу. Ведь Вы всегда таковой кажетесь. Не увидишь на челе Вашем ни турок, ни татар, ни шведов, ни свирепых пруссаков, ни поляков, ни французов. Последние, впрочем (говорю об эмигрантах), в сердце Вашем щедром и благодетельном приют нашли.

Однажды побывал я при дворе нашего молодого короля[876], коего почитаю старым, ибо пережил он две кампании и два разных царствования, а учиться начал при монархе, коему воспоминания Вашего Императорского Величества к вящей славе служат. Взял на себя смелость ему сказать насчет Нидерландов, что у кого стойкость есть, тому строгость не нужна, и что уверен я, полгода твердости по отношению ко всему на свете при вступлении на престол решат судьбу всего царствования. Милостивый прием, который он царедворцу-моралисту оказал, слово «возвышенность»[877] во время краткой аудиенции вставить дерзнувшему, — знак весьма добрый.

Приятно и удобно учиться без библиотек. Не нужно открывать историй правдивых, ложных или хотя бы преувеличенных. Нужно только глаза открыть и взглянуть на Полярную звезду. Трех царей только в хлев звезда привела[878], но та, о какой я говорю, дорогу указывает в храм бессмертия.