Принц Шарль-Жозеф де Линь. Переписка с русскими корреспондентами

Людовика XVI упрекнуть можно только в излишней доброте и в недостатке твердости. Обвиняют его в желании ниспровергнуть сию конституцию, которая, по всеобщему признанию, не стоит ровно ничего. Но кто обвиняет? В первую голову те самые, кто эту самую конституцию и монархию ниспровергли, отвратительные зачинщики пресловутой республики, которая навеки ненавистным соделает слово «свобода», ибо с сим словом на устах мятежники все злодеяния совершают.

Мемория, любезный принц, о пяти глупостях восхитительна. Принц Нассау свидетель, что я об сей материи говорила и писала сотню раз, но остались мои предложения без ответа; видели мы, напротив, как поступлено было и что из этого вышло.

Очень я довольна, что мой Валериан Зубов Вас покорил, брат его Платон, уверена, не хуже покажется, когда его узнаете; воистину, большое будущее у сих юношей.

Меж тем сбираются в Петербурге люди со звучными именами Ришелье[900]

, Монморанси, Тулуз-Лотрек[901]; не станут они плавать по пяти морям, которые Вы любезно в моих смиренных служителей определили, а здесь найдут пускай не приятность, но по крайней мере убежище надежное и покойное, если, конечно, французы могут счастливы быть вдали от отечества своего, впрочем, туда им дорога нескоро откроется. Прощайте, любезный принц, будьте уверены в особливом моем к Вам уважении.

25 января 1793 года.

Принц де Линь Екатерине II, Вена, 8 мая 1793 г.[902]

Государыня,

Тот, кто никогда никем, кроме Вашего Императорского Величества не восхищался, прав был, когда сказал, что если бы Бога не было, его следовало бы выдумать[903]. Надобно людям каким-то существом восхищаться; от незримого переходят они к зримому, от Создателя к созданиям. Так родилась любовь к одним и восхищение другими, которых всегда очень мало на земле имелось, а теперь всего одна осталась. Так появился культ, для тех приятный, кто его исповедует, а у меня — нужда писать Вашему Императорскому Величеству, хоть и нечего мне сказать.

Потребна мне вся моя умеренность, чтобы чаще не писать. Кажется, недуг мой усиливается приблизительно раз в четыре месяца, и тогда уступаю я безудержному желанию повергнуть к стопам Вашего Величества уверения в моем благоговении.

Итак, ныне Петербург и Версалем, и предместьем Сен-Жерменским сделался. Путешествие внука Генриха совершилось в реальности и в прозе, а не в вымысле и в стихах, как вояж деда его к королеве Елизавете[904]. Петр I по всей Европе проехался: ныне вся Европа к Вашему Величеству устремилась. И лучше ничего выдумать не может, ибо сия Европа повсюду так сильно изуродована, чернилами и кровью замарана, что я ее узнать не могу и не дерзаю спрашивать, что в ней происходит.

Представляются мне Бахчисарай, Очаков, Измаил и Белград смутно, как в тумане. Я заснул и видел чудовищные сны. Стоит мне, чтобы сон прогнать, за новую книгу взяться, как тотчас ее в лицо швыряю тому, кто ее поднес. Возвратился я к древним. Теперь читаю Тацита[905]

, как будто впервые, и хотел бы таким великим мужем быть, как Вольтер, прославивший сказки «Тысячи и одной ночи»[906], или Руссо, ту же услугу оказавший Робинзону Крузо[907], ради того чтобы превознести Амело де ла Уссе[908], чьи исторические и политические примечания кажутся мне сочинением самым полезным и самым глубоким об умениях государей и обязанностях подданных. Сей господин философом не был. Думаю, что Монтень и Мольер, кои таковыми были, сами того не зная, и притом величайшими, премного бы разгневались, когда бы узнали, что нынче всякие оборванцы себя философами именуют.

Помню, что Ваше Императорское Величество по сему поводу думали 13 лет назад, когда еще о сих санкюлотах и помину не было. Короли римско-католические и в первую голову папа лишились своих янычаров, когда бедных сыновей Лойолы выгнали, кои хоть и в черном ходили, но на чертей не походили и коим Ваше Величество приют дали, выказав много благородства и здравомыслия[909]

.

Сии два достоинства кабинет петербургский отличают вот уже тридцать лет. Кабинет сей самый маленький в мире. Всего-то в нем несколько дюймов в высоту от бровей до волос и в ширину от одного виска до другого. Кабинет сей на будуар не похож, ибо носит всегда на себе печать ума светлого и спокойного[910].

Имя Платона, полагаю, счастье приносит: и божественный Платон[911] приходится, быть может, крестным отцом тому, с кем почел бы я за счастье познакомиться[912], особливо с тех пор как любезнейший и превосходнейший посол русской моей родины на родине австрийской[913] столько мне о нем рассказал. Человек он весьма разумный и сдержанный, однако ж не преминул поручиться, что, когда бы я сего Платона увидел, сердечно бы к нему привязался. Не забыл я и другого Платона, также весьма достойного, которого так полюбил за изящество греческое, красноречие римское, ученость древнюю и новую и обхождение любезное и пленительное.