Принц Шарль-Жозеф де Линь. Переписка с русскими корреспондентами

Когда мы были в Пресбурге, во время коронования императрицы Луизы[1576], принц де Линь сказал мне однажды: «Будьте готовы во столько-то, я покажу Вам последнюю великосветскую даму Франции и Европы». Посудите сами, был ли я точен; в восемь вечера мы сели в карету и, проехав по темным и извилистым городским улицам, подъехали к дому довольно мрачного вида; не без труда, наощупь поднялись мы по лестнице; наконец в просторной, но бедно обставленной гостиной, едва освещенной двумя свечами, мы увидели госпожу графиню де Брионн, принцессу Лотарингскую[1577], к белоснежному горностаю Бретани и горделивому девизу Роганов добавившую щит Меченого[1578]

, на который возлагали знамена выходцы из самых знатных родов христианского мира. С парализованными руками и ногами, полулежа на кушетке, госпожа де Брионн на пороге восьмидесятилетия сохраняла следы ослепительной красоты; звук ее голоса с его замедленными интонациями, ее красивый правильный профиль, мягкий и величавый взор глубоко врезались в мою память. То была лишившаяся трона королева, то была Гекуба. После нескольких принятых в таких случаях слов мне удалось сделать так, что разговор зашел о старой Франции. Тогда, словно по взмаху волшебной палочки перенесясь на пятьдесят лет назад, мы вдруг оказались в самом Версале, в самом Трианоне. Прошлое, столь далекое и полностью канувшее в небытие, стало настоящим, настоящим во плоти и крови; то был диалог мертвых, но эти мертвецы были полны жизни и поочередно все больше возвращали друг другу молодость. Закрыв глаза, я видел себя в гостиной с овальным окном или в малых покоях[1579]; на свет появился весь старинный Версаль, нарядный, игривый и веселый, и, как ни странно, два восьмидесятилетних собеседника, упоенные мнимой действительностью, принялись говорить о ней, словно монархическая Франция была здесь, все еще живая для них. Людовик XV еще был королем сей блистательной феерии; он был страстно влюблен в госпожу де Брионн и ничего от нее не добился, кроме самой нежной дружбы. До совершеннолетия своего сына[1580] она исполняла обязанности главного конюшего Франции: еще сегодня утром разве не вышла она из кабинета короля с его портфелем в руке? Он был так прекрасен, так грациозен, король Лаффельдте и Фонтенуа[1581]

! Ему прощали герцогиню де Шатору[1582], но для госпожи де Помпадур снисхождения не делалось; что касается госпожи Дюбарри, то принц де Линь едва осмеливался походя произнести ее имя. По этому случаю мы отправились в Шантелу и было решено, что если бы герцог де Шуазель, близкий друг принцессы, не был изгнан из‐за происков клики герцога де Лавогюйона[1583], который уверял короля (заметьте, просто короля!), что господин де Шуазель отравил дофина[1584]

, то он оставался бы до сих пор во главе государственных дел и революции был бы положен конец; мы не пощадили ни судейских, ни парламенты, ни в особенности энциклопедистов. Много было сказано о том, как герцогиня де Грамон[1585] якобы ударила своим панье[1586] госпожу Дюбарри, на что принц де Линь отозвался следующим словцом: «Вот что значит иметь панье и не иметь никакого уважения». Побранили малышку-маршальшу (маршальшу Мирпуа) за то, что она согласилась стать наперсницей всех любовниц короля[1587]

. Маршал Ришелье[1588] был бы признан образцом любезности, если бы один в Версале не сохранил красные каблуки, немного напыщенный вид и избитые комплименты последнего царствования. Позаботились о том, чтобы я заметил великолепную манеру герцога де Шуазеля носить голубую ленту[1589], манеру, состоявшую в том, что он особым образом закладывал руку за отворот камзола. Все, что было самого высокопоставленного в Версале, все знатные дамы с их красивыми платьями, шлейфами и фижмами, румянами и мушками; все молодые красавцы, напудренные, надушенные, украшенные блестками, пришли и расселись вместе с нами в этой жалкой, полуварварской гостиной. В этом было нечто завораживающее, ослепительное, походившее на то действие «Роберта-дьявола»[1590], в котором мертвые выходят из своих гробов и начинают плясать с живыми. У меня буквально кружилась голова от этого вызывания духов; я пришел в себя, только когда спустя два часа, проведенных в этом фантастическом кругу, выходя из дома госпожи де Брионн, я спросил принца де Линя, кто была та юная особа, не слишком хорошенькая и очень молчаливая, которая сидела, ни разу не оторвав глаз от своего вышивания и не приняв никакого участия в разговоре. Он ответил, что то была принцесса Шарлотта де Роган, племянница госпожи де Брионн, слывшая тайной женой несчастного герцога Энгиенского[1591], только что убитого в Венсенском рву. Меня словно громом поразило: все очаровательные призраки, с коими я жил в течение двух-трех часов, рассеялись; невыразимое волнение охватило меня при мысли о том, что три особы, по-разному испытавшие удары судьбы, собрались в венгерском городке, словно затем, чтобы мне, молодому пришельцу с Севера, ярко представить краткую историю двух столетий, на слиянии коих мне выпало родиться.