Принц Шарль-Жозеф де Линь. Переписка с русскими корреспондентами

Господин принц де Линь. Право, охотно богиней бы сделалась, коли стали бы Вы на Олимпе канцлером. Белоруссия[687] и Таврида — вот мое приданое, я их России подарила, раздаю тамошние земли тем, кто мне верно служил, а равно и моим друзьям; как Вы в число тех и других входите и я на Ваше дружество могу рассчитывать, приказала я фельдмаршалу князю Потемкину, губернатору Тавриды, Вам тот участок земли предоставить, где некогда Ифигения служила в храме Дианы; но не хочу я, чтобы Вы с сим прекрасным краем и климатом без меня познакомились. Располагаю я туда отправиться в конце 1786‐го или в начале 1787 года. Повезу с собою друзей, которых Вы в наших краях завели, надеюсь, что к этому времени Вы уже лягушек в париках[688]

образумите; за сей подвиг бесспорно лаврового венка будете достойны, а лавры для него соберете в Тавриде, где они произрастают во множестве, и не сомневайтесь, что я за радость почту с Вами там увидеться вновь и на словах Вас уверить в глубоком уважении, какое к Вам питаю.

Екатерина.

Принц де Линь Екатерине II, Вена, 15 февраля 1786 г.[689]

Государыня,

Всего неделю назад получил я письмо, которое мне честь и удовольствие сделало, каких во всю жизнь не испытал. Тысячу раз его облобызал, ибо сердце и без глаз видит. Слеп был в тот миг, как Мильтон и как Гомер, но не так безумен, как первый, не так болтлив, как второй, и не так возвышен, как оба вместе; чтобы Вашему Императорскому Величеству благодарность высказать, обретаю я зрение, коего ужасное воспаление меня лишило. Не стали бы спорить о моем рождении, как спорили о месте, где певец старого деревянного коня на свет появился: зато относительно места моей смерти никаких сомнений быть не должно: умру я у ног Вашего Величества от радости, чувствительности и благодарности, на театре Ваших триумфов и Ваших благодеяний. Лучше так погибнуть, чем Ифигении уподобиться, несчастной жертве ханжества родительского.

Впрочем, как от всех сих чувств не умирают, а меня они, напротив, к жизни воскрешают, знаю я для себя смерть куда более прекрасную. Готов я умереть, Государыня, на пути в Тавриду в обществе Вашем; пускай в ходе этого великолепного триумфального путешествия какие-нибудь татары или варвары дерзнут нарушить празднества, кои в нашу честь устроены будут, и на нас нападут: и пускай достанет мне удачи опередить всех героев в парадных ливреях, в зеленых мундирах с красными обшлагами[690], атаку подлых этих орд отразить и кровью своею за сию победу заплатить на глазах у Вашего Величества. Какое счастье сражаться за свою землю и свою государыню в двух-трех тысячах лье от дома! И вдобавок в ее присутствии. Людовик XIV от незнания географии себя величайшим королем в мире почитал и полагал, ручаюсь, что Франш-Конте размерами полуостров Крым или остров Кубань превышает[691]

.

Как сладостно мне видеть, что вновь оживают эти прекрасные названия и прекрасные времена баснословные! Возвышенность, величие, воображение — все сие кажется мне подобным морю, которое от одного берега отступает, чтобы к другому прихлынуть: нечувствительно достигли все они Ваших владений, ибо Ваше Величество подобны волшебнице Армиде, кою Кино в одной прекрасной опере вывел, а Глюк в другой, еще краше[692]. Позволение за Вами последовать в те края есть милость столь же драгоценная, сколь и плоды великодушия Вашего. Едва ли дерзнул бы об том просить. С какой же радостью приглашением воспользуюсь! Хотел бы в Грецию перенести добрых фламандцев, которые в сельском хозяйстве суть другие греки. Быть может, дети их и в чем-либо другом грекам уподобятся, хотя очень далеко бельгийской тяжеловесности до тех прелестей, что любезным жителям прекраснейшего в мире края свойственны.

Чем заслужил я награду столь щедрую? Побывал я при дворе блистательнейшем. Несколько месяцев имел удовольствие в столице время проводить с приятностью. Перенесся на берега Невы. Видел. Восхищался. Почти ничего не говорил, слушал и был тронут. Воротился на берега Дуная и Сены. И сотой части не пересказал из того, что почувствовал. Фанфара молвы и труба Вольтера уже рассказами о здешних чудесах Европу изумили и пленили, и мой малый флажолет, достойный, самое большее, полей и лагерей, им порою вторил.