Принц Шарль-Жозеф де Линь. Переписка с русскими корреспондентами

Что до меня, я на вершине горы в одном лье от Вены такой эрмитаж возвел, какой и в самом деле на пýстынь похож. Называется «Мой приют», ибо я в нем защищен как от прогресса философии, так и от наводнений, между тем из обоих моих отечеств изгнан беспорядками глупыми, ужасными и возмутительными. Что за прекрасная вещь свобода! Свобода Нидерландов меня разоряет с каждым днем все сильнее. Свобода Франции лишит меня четверти моего годового дохода и серебряных пряжек, если когда-нибудь я туда ворочусь, во что я не верю, разве что[769]… Меня в Голландии зарезать пытались и едва не утопили, в Швейцарии ограбили, в Англии навозом забросали благодаря свободе печати и за матроса приняли. В Венеции захворал[770] я от вони республиканской, ибо республика свои отбросы у дверей дожа оставляет. В море едва не попал в плен к рагузцам, которые так свободны, что повсюду грабежом занимаются. Лукку и Сан-Марино мало знаю и о них говорить не могу. Генуя, думаю, недаром с французским gêne[771] совпадает. Какая прекрасная вещь свобода.

Ныне предстоит ей большая игра в стране, где люди никем не признанные и никем не уполномоченные объявляют себя посланниками короля-узника, где кюре в законодатели подались, а адвокаты — в политики, где юнцы, не способные счета своего портного оплатить, берутся уплатить долги государства, а те, кто не умеет уладить дела в своей семье, желают их уладить во всей Европе. Что сказал бы на это бедняга Вольтер? Заняло бы его это так сильно, что не подумал бы он оскорблять Ваше Императорское Величество за то, что Вас нарекли Екатериной[772]

— имя, за которое я вступлюсь и которое так же мало страшит, как и имя господина Палласа[773]. Ведь господин Паллас совсем не страшен, разве что незнающих может испугать своими познаниями. Не ведаю, Государыня, остались ли еще таковые в Вашей Империи, невзирая на советы касательно версификации, одним вельхом и одним бельгийцем[774] данные и породившие

Покоясь на софе, решеткой окружен,

В беседке золотой хан в думу погружен[775].

Еще меня в сем томе писем премного позабавило, что Вы себя незнающей объявляете, неспособной стихи сочинить, а равно и великая максима, гласящая, что когда дерешься, лучше самому бить, чем битым быть[776].

Простит ли мне Ваше Императорское Величество мой смех? Иначе стал бы я слезами заливаться, оттого что более не слышу таких речей, кои вместе с сотней тысяч других столь великую приятность сообщали рекам и пустыням, дворцам и деревням, покоям, замкам готическим и всем прочим, празднествам, гондолам и галерам.

Ваше Величество от меня избавитесь примерно тогда же, когда от Густава и от Селима, который стоит вольтеровского Мустафы[777]

, но не его же Магомета[778]. Подпишете с ними мир тогда же, когда меня отпустите с миром. Не смею[779] умолять Ваше Величество не оказывать мне этой чести, ибо письма Ваши составляют мое счастье и такими титулами пребудут, какие у меня Национальное собрание отнять не сможет. Полагаю, что связано это с тем, как очищаете Вы свой стол каждый вечер, желая быть в курсе, и все, что на нем найдется, по назначению отправляете, дабы малое хозяйство в порядке содержать.

Я янсенистом был. Эти господа к божеству приближаются лишь один раз в год или, самое большее, два, из почтения к таинствам. Я же заметил, что со мною сие уже дважды случилось за последние четыре месяца — и три раза за девять месяцев. Замолчу до января 1791 года. Но против воли. Как несхожи эти превосходные письма, меня в восторг приводящие, с письмами великого человека, чей ум, острый, но по временам тяжеловесный, одни и те же философические рацеи твердит, и с письмами Жордана[780]

, Аржанса[781] и даже д’Аламбера[782] — корреспондентов его, чей ум глупый, либо неповоротливый, либо многословный, либо смутный и витиеватый!

Кажется мне, что дубина Геркулесова[783] над нами не нависнет[784]. Не всякому дано великолепным быть, как не всякому дано в Коринф отправиться. Есть страны, где можно при дворе и в армии соединить приятность и полезность персов и македонцев. Но тот, кто жив лишь сходством со Спартой, напрасно будет собирать сотню телег багажа и две труппы комические, при виде которых кажется мне, что другим труппам представления трагические разыгрывать не придется.