Природа плакала в тот день...

— Я серьезно, — подпер косяк плечом. — Хватит скрытничать. Я всё понял и сделал выводы. Я уважаю твой выбор… И никогда не осужу тебя… — и всё… слов нет… Лишь виновато глаза в пол.

Том шумно выдохнул и мягко попросил:

— Сквозняк по ногам. Закрой, пожалуйста, дверь.

Билл сделал шаг в комнату, но натолкнулся на моментально почерневший взгляд брата. Отступил обратно. Потоптался на пороге, словно собираясь уходить, но не решаясь, а потом с болью произнес негромко:

— Моя вина в том, что я рассказал о тебе друзьям. Я сделал это не нарочно, по пьяни, потому что был обижен на тебя за грубость в аэропорту. Ты же издеваешься надо мной специально уже три месяца. Каждый день. Каждый час. И спорный вопрос, кто из нас поступил хуже.

— Не заплачу, не грузи. Дверь закрой. Дует.

Билл чувствовал себя собакой, которую избили за виляние хвостом и заглядывание в глаза.

Он смог улыбнуться в ответ и гордо удалиться, оставив дверь открытой.

Его гордости хватило ровно до того момента, пока он не пересек порог своей спальни. Чего Том добивается? Чтобы он наложил на себя руки? Ушел из группы? Уехал из страны? Билл лег на кровать и понял, что не будет сегодня петь. Не хочет. Не может. Он ведь… Он ведь действительно искренне хочет помириться, готов признать все свои ошибки, существующие и вымышленные. А Том… За что он с ним так?

Прошло несколько дней, Том снова свалил к своему Юри сразу же после репетиций, закинув брата домой. Хотя Биллу показалось, что на самом деле Том не хотел бросать машину около студии, а так бы и не отвез, оставив там, и добирайся, как хочешь. Билл находился в очень странном состоянии, в каком не бывал уже давно. В голове крутились какие-то строчки, складывались рифмы, рисовались образы. Пока не четкие, не ясные, лишь обрывки и наброски… И это рождающееся не было отражением его нынешнего состояния черной пустоты, не было одиночеством, не было печалью. Оно почему-то было таким светлым и нежным, наполненным красками, любовью. Не радостным, но очень теплым.

Тишина очень способствовала написанию песни. В голове звучала музыка — тягучая, плавная, лиричная. Иногда она сбивалась на что-то агрессивное, словно в противовес стихам, — ритм стучал загнанным сердцем. Билл писал все, что приходило на ум, не обращая внимания ни на размер, ни на смысл — записывал все-все, что вспыхивало в сознании. Потом долго отделял нужное от ненужного, пустого, лишнего. Менял куплеты местами, читал получившийся стих вслух, напевал его, морщился и опять дорабатывал, переписывал, перекраивал. Он слышал, как вернулся Том — почему-то поздно вечером, а не завтра рано утром, как обычно. Слышал, как брат ужинает, принимает душ. Он радовался его возвращению, потому что песню хотелось опробовать уже сейчас, а не ждать до завтра. Он закончил ее ближе к утру. Удовлетворенно перечитал и окрыленный понесся к брату — пока мелодия в голове надо передать ее Тому, надо, чтобы он подобрал музыку, надо посмотреть, какой получилась песня.

— Том! Том! — легко тряс он его за плечи. — Проснись! Ну, пожалуйста.

Брат сморщился, что-то проворчал, попытался натянуть одеяло повыше.

— Том, ну, пожалуйста! Проснись же! То-ом!

— Ты спятил? — открыл он один глаз. — Сколько времени?

— Не важно! Пожалуйста, послушай! Я песню написал! Послушай! Наиграй мне! — поставил рядом с кроватью гитару. — Послушай. Вот мне кажется, что мелодия должна быть такой, — Билл тихо напел, размахивая рукой. — Послушай.

За плечами оставили вечность

И дождями растратили слезы,

Столь глупа теперь та беспечность,

Без ответов десятки вопросов.

Я молчу, но в груди сердце ноет,

Оно просит: «Не надо, останься!»

Но скажу лишь, что было нас двое,

А теперь в одиночестве майся.

В темноте разрывая оковы,

Я кричу, но никто не услышит,

Постепенно срываясь на шепот,

Тишина одиночеством дышит.

Спрячу крылья в рюкзак за спиною,

Не летать теперь вольною птицей.

Я отвыкну дышать лишь тобою,

Из рассвета свободы б напиться.

В отраженье тебя я увижу,

А ты помнишь, там было нас двое?

Где теперь тот веселый мальчишка,

Что так счастлив был рядом с тобою?

Все же, знаешь, скажу на прощанье,

Что любовь не проходит бесследно,

А теперь в темноте лишь стенанья

И глубокая рана на сердце…[1]

Он замолчал и вопросительно уставился на брата, ожидая похвалы и идей с музыкой. Том никак не реагировал. Билл все еще улыбался, но внутри уже все сжалось.

— Как? — неуверенно спросил он, голос дрогнул.

— Отвратительно. Ничего более отвратительного я от тебя еще не слышал. И не смей больше так хватать мою гитару, ты ее расстраиваешь. Вообще не смей трогать мои вещи.

Он улыбался. Он заставил губы улыбаться. Глаза только блестели больше обычного. А в груди ныло так, словно оттуда вырвали сердце.

Он порвал листок с наспех написанной песней. Подкинул обрывки вверх, осыпая себя бумажными клочками.

И ушел, не сказав ни слова.

Сначала из комнаты брата.

Потом из его жизни.

Глава 10.

— Нет, Том, я не знаю, где он. Правда. И потом, не думаю, что Билл придет ко мне. К Густаву — да, но ко мне?