Присяга простору

в тихом, пристальном кругу?

Я не злился.

Я не плакал.

Понимал, что не могу.

И мечтою невозможной

от меня куда-то вдаль

уплывал большой и сложный,

не простивший мне рояль.

1955

Мне было и сладко и тошно,

у ряда базарного встав,

глядеть, как дымилась картошка

на бледных капустных листах.

20

И пел я в вагонах клопиных,

как графа убила жена,

как Д ж е к а любя, Коломбина

в глухом городишке жила.

Те песни в вагонах любили,

не ставя сюжеты в вину,—

уж раз они грустными были,

то, значит, они про воину.

Махоркою пахло, и водкой,

и мокрым шинельным сукном,

солдаты д а в а л и мне воблы,

меня называли сынком...

Д а, буду я преданным сыном,

какой бы ни выпал удел,

каким бы ни сделался сытым,

какой бы пиджак не надел!

И часто в раздумье бессонном

я вдруг покидаю уют —

и снова иду по вагонам,

и хлеб мне солдаты суют...

1956

ФРОНТОВИК

Глядел я с верным д р у г о м Васькой,

укутан в теплый тетин шарф,

и на фокстроты, и на вальсы,

глазок в окошке продышав.

Глядел я жадно из метели,

из молодого января,

как девки ж а р к и е летели,

цветастым полымем горя.

Открылась дверь с игривой шуткой,

и в серебрящейся пыльце —

счастливый смех, и шепот шумный,

и поцелуи на крыльце.

Взглянул — и вдруг застыло сердце.

Я разглядел сквозь снежный вихрь:

стоял кумир мальчишек сельских —

хрустящий, бравый фронтовик.

·21

Он говорил Седых Д у и я ш е:

«А ночь-то, Д у н с ч к а, — краса!»

И тихо ей: «Какие ваши

совсем особые глаза...»

Увидев нас, в ладоши хлопнул

и нашу с Ваською судьбу

решил: «Чего стоите, хлопцы?!

А ну, давайте к нам в избу!»

Мы долго с валенок огромных,

сопя, состукивалн снег

и вот вошли бочком,

негромко

в махорку, музыку и свет.

Ах, брови — черные чашобы!..

В одно сливались гул, и чад,

и голос: «Водочки еше бы...» —

и туфли-лодочки девчат.

Аккордеон вовсю работал,

все поддавал он ветерка,

а мы смотрели, как на бога,

на нашего фронтовика.

Мы любовались — я не скрою, —

как он в стаканы водку лил,

как перевязанной рукою

красиво он не шевелил.

Но он историями сыпал

и был уж слишком пьян и лих

и слишком звучно,

слишком сыто

вещал о подвигах своих.

И вдруг уже к Петровой Глаше

подсел в углу под образа,

и ей опять:«Какие ваши

совсем особые глаза...»

Острил он приторно и вязко.

Не слушал больше никого.

Сидели молча я и Васька.

22

Нам было стыдно за него.

Паш взгляд, обиженный, колючий,

ему упрямо не забыл,

что должен быть он лучше,

лучше,

за то, что ои на фронте был.

Смеясь, шли девки с посиделок

и говорили про свое,

а на веревках поседелых

скрипело мерзлое белье...

1955

БАБУШКА

Я вспомнил в размышленьях над летами.

как жили ожиданием дома,

как вьюги сорок первого летали

над маленькою станцией Зима.

Меня кормила жизнь не кашей манной.

В очередях я молча мерз в те дни.

Была война. Была на фронте мама.

Мы жили в доме с бабушкой одни.

Она была приметной в жизни местной —

ухватистая, в стареньком платке,

в мужских ботинках,

в стеганке армейском

и с папкою картоиною в руке.

Д е р ж а ответ за все плохое в мире,

мне говорила, гневная, она

о пойманном каком-то дезертире,

о злостных расхитителях зерна.

И, схваченные фразой злой и цепкой,

при встрече с нею ежились не зря

и наш сосед, ходивший тайно в церковь,

и пьяница — главбух Заготсырья.

А иногда

в час отдыха короткий

вдруг вспоминала,

вороша дрова.

23

Садились рядом я и одногодки —

зиминская лохматая братва.

Р а с с к а з ы в а л а с радостью и болью,

с тревожною далекостью в глазах

о стачках, о побегах, о подполье,

о тюрьмах, о расстрелянных друзьях.

Буран стучался в окна то и дело,

но, сняв очки в оправе роговой,

нам, замиравшим,

тихо-тихо пела

она про бой великий, роковой.

Мы подпевали, и светились ярко

глаза куда-то рвущейся братвы.

В Сибири дети пели «Варшавянку»,

и немцы отступали от Москвы.

1955

ПЕЛЬМЕНИ

На кухне делали пельмени.

Стучали миски и ключи.

Разледеневшие поленья,

шипя, ворочались в печи.

Л е т а л цветастый тетин фартук,

и перец девочки толкли,

и струйки розовые фарша

из круглых дырочек текли.

И, обволокиутый туманом,

в дыханьях мяса и муки,

граненым пристальным стаканом

Я резал белые кружки.

Прилипла к мясу строчка текста,

что бой суровый на земле,

но пела печь, и было тесно

кататься тесту на столе!

О год тяжелый, год военный,

24

ты на сегодня нас прости.

Пускай тяжелый дух пельменный

поможет душу отвести.

Пускай назавтра нету денег

и снова горестный паек,

но пусть — мука на лицах девок

л печь веселая поет!

Пускай сейчас никто не тужит

и в луке руки у стряпух...

Кружи нам головы и души,

пельменный дух, тяжелый дух!

1956

АРМИЯ

Е.

И.

Дубининой.

В палате выключили радио,

и кто-то гладил мне вихор...

В зиминском госпитале раненым

д а в а л концерт наш детский хор.,

Уже начать нам знаки д е л а л и.

Двумя рядами у стены

стояли мальчики и девочки

перед героями войны.

Они,родные, к

некрасивые,'

с большими впадинами глаз

и сами ж а л к и е,

несильные,

смотрели с жалостью на н а с /

В тылу измученные битвами,

худы, заморены, бледны,

в своих пальтишках драных

были мы

для них героями войны.

О, взгляды долгие, подробные!

О, сострадание сестер!

Но вот: «Вставай, страна огромная!»

25

запел, запел наш детский хор.

А вот запел хохол из Винницы.

Халат был в пятнах киселя,

и войлок сквозь клеенку выбился