Призрак киллера

— Вам придется еще пару раз прийти к нам, — сказали ему напоследок. — Дело серьезное, могут быть еще какие-то вопросы. Вы никуда уезжать не собираетесь пока?

— Уезжать?.. Нет, что вы, — ответил Щелкунчик равнодушно, подумав о том, что, даст бог, через неделю-другую будет уже очень далеко отсюда.

А под конец Щелкунчика попросили пройти в соседний кабинет, где сидел начальник отделения.

«Зачем бы это?» — удивился было Щелкунчик, но тут же понял зачем.

Подполковник милиции был свежевыбрит и причесан. Вообще он выглядел так, словно его только что прогладили утюгом и побрызгали одеколоном. Для ночного времени это было странно, как и вообще его присутствие на службе в столь поздний час. Только круги под глазами выдавали, что человек здорово утомлен.

«Бедняга, — пожалел его Щелкунчик. — Этот, кажется, приличный человек… Не пьянствует в сауне и не спит с чужой женой в мягкой постели, а работает круглые сутки — сразу видно… Трудяга, не в пример большинству других. И уж точно не в пример всякому начальству. Наверное, он потому и задержался в начальниках отделения, а не пошел наверх. Порядочных всегда придерживают, чтобы глаза не мозолили…»

Потом он взглянул на свежий воротничок форменной рубашки, на начищенные ботинки, когда подполковник встал навстречу из-за стола, и отметил с удовольствием: «И настоящий офицер!»

Щелкунчик и сам был таким же офицером, когда служил в армии. Его отец, тогда уже отставник, всегда говорил сыну:

— У офицера есть много отличительных качеств. Но есть такие, которые сразу не видно — честь, например… О чести трудно сразу, с первого взгляда, сказать — есть она или нет… А вот такое качество, как подтянутость, — это бросается в глаза. Это — офицерское качество…

С тех пор Щелкунчик всегда знал — можно пить всю ночь, можно потерпеть жизненный крах, можно рыдать из-за измены жены и даже ночью искать веревку, чтобы покончить с жизнью… Но если ты все-таки не покончил с жизнью и к утру остался жив, то тебе нужно идти на построение, к солдатам и сержантам…

И ты должен побрить зареванную физиономию, надраить все до блеска, от сапог до кокарды на фуражке, потом непременно облиться с ног до головы каким-нибудь душераздирающим одеколоном… И после этого строевым шагом выйти на плац. Встать под устремленными на тебя сотнями глаз и, как ни в чем не бывало, заорать:

— Р-р-рота! Смир-р-р-но!

Вот тогда ты настоящий офицер. И тебе можно доверить людей, и на тебе держится Россия.

А если нет, и у тебя заляпанная обувь, и несчастное выражение лица, то ты не офицер, а «болотное чувырло» и «чмо водолазное». Были у отца Щелкунчика и такие выражения в лексиконе… или, как говорил о таких офицерах-слабаках Аракчеев, «обезьяна на заборе». Но то в старые времена было, тогда выражения были помягче…

Но этот подполковник был настоящий, правильный, Щелкунчик это сразу оценил. Как выяснилось, они оба поняли друг друга. Одного мгновения хватило этим двум мужчинам, чтобы распознать сущность друг друга и проникнуться неким взаимным чувством уважения…

— Мне сказали, что вы отставной офицер? — спросил подполковник, подходя почти вплотную к Щелкунчику и вглядываясь в его усталое бледное лицо.

Щелкунчику вдруг стало легко, весело и приятно, он сам не знал отчего.

— Командир мотострелкового батальона, майор… — Он гаркнул это официальное представление, расправил плечи и даже щелкнул каблуками. И сам удивился, как это у него получилось после стольких лет без тренировки…

Начальник отделения улыбнулся, и ранние морщины, нажитые бессонными ночами, расплылись в разные стороны по его измученному лицу.

— Вы мужественный человек, товарищ майор, — сказал он, пожимая Щелкунчику руку. Потом помолчал, запнулся на секунду и закончил: — Я горжусь вами и благодарю за проявленный героизм.

Он был по-военному краток, этот подполковник. И все не отпускал руку Щелкунчика, даже встряхнул ее пару раз.

— Благодарю вас, — расслабился Щелкунчик и сказал еще: — Так было надо… Не отпускать же было подонков… Они девочку убили у меня на глазах…

* * *

Когда Щелкунчик потом шел по улицам к себе домой, он решил не брать такси, а добираться пешком. Слишком он был подавлен и ошарашен происшедшим. Небо стало светлеть, наступало раннее утро. Загрохотали трамваи, протарахтели хлебные фургоны по улицам — и сразу запахло горячим хлебом…

Город просыпался, потянулись к станциям метро жидкие цепочки людей — трудовая Москва зашевелилась, отправилась на свою каждодневную рабочую вахту. Со стороны Кремля послышался мелодичный звон курантов. Отсюда их не было видно, но Щелкунчику показалось, что он явственно слышит эти звуки, которые на этот раз отчетливо отозвались в нем. Он даже вспомнил стихотворение, которое учил когда-то и долго-долго помнил его:

Отсюда колебания эфираРазносят Спасской башни торжество…