Призрак киллера

Он учил это стихотворение, когда еще ни разу не бывал в Москве и Кремль видел только на картинке либо по телевизору. Тогда оно звучало у него как волшебная музыка, говорящая о том, что где-то далеко есть этот прекрасный город, распахнутый для него настежь, как сердце любимого друга…

А сейчас это стихотворение, давно забытое, проснулось в памяти, внезапно разбуженной величавым звоном с Кремлевской стены…

Щелкунчик сделал про себя открытие, в котором сначала даже не хотел себе признаваться, но потом был вынужден отступить под тяжестью очевидности.

Дело в том, что он понял со всей ясностью: когда он кинулся на бандита в кафе, дело было не в деньгах, лежавших у него в кармане. Деньги — это был для него как бы формальный повод, не требующий особых размышлений и самокопаний… На самом деле он поступил бы точно так же, даже если бы у него не было при себе ни копейки.

Бандиты убили у него на глазах эту девушку-буфетчицу с хмурым усталым лицом… Она так и не успела отдохнуть, так и умерла — издерганная, замученная. Вот Щелкунчик и вскипел, и вовсе не в деньгах тут было дело.

Когда подполковник сказал про то, что он мужественный человек, Щелкунчик в первое мгновение внутренне усмехнулся и решил, что милиционер добросовестно заблуждается, что действовал он из своего интереса… Оказалось, что вовсе нет, зря он усмехался про себя.

Некоторое время, пока Щелкунчик брел по улицам, он старался не думать об этом, не признаваться себе окончательно. Потому что признаться в этом себе — значило слишком много… Если признаться — значит, надо сделать какие-то выводы о себе самом. Значит, надо изменить свое отношение к собственной жизни.

Логика была тут простая. Если ты конченый человек, то ты можешь и дальше быть наемным убийцей, киллером. А если ты знаешь про себя, что ты — благородный человек с сердцем, с состраданием, то ты просто не можешь позволить себе и впредь убивать невинных людей ради денег… Делать это в таком случае — значит идти против себя, как бы топтать собственную личность.

«Если я конченый человек, то мне все позволено. Все равно уж теперь», — так он рассуждал всегда. Но если это так, то он попросту преступник перед самим собой — он убивает людей и тем самым прежде всего убивает себя. Собственную живую душу…

Страшно и непривычно узнать про себя такое. Узнать, что ты — носитель живой души, на которую, правда, ты прежде не обращал внимания, но которая, несмотря на все твои издевательства над ней, все еще живет и существует и движет твоими поступками.

Уже почти подходя к дому, Щелкунчик вдруг обнаружил, что ноги его почти не слушаются. Выпитое, потом потрясения, следовавшие одно за другим, совершенно ослабили его.

Окруженная сквером с зелеными деревьями и кустами, стояла маленькая церквушка, каких много в Москве. Не все успели взорвать в недавнем прошлом, некоторые остались и были открыты вновь.

Внутри начиналась ранняя служба, горели тихим пламенем свечки, летел по ветру, вырываясь из дверей, дымок ладана из кадила священника.

Церквушка была маленькая, тихая и очень чистая, прибранная любящими руками, — совсем не такая, как большие парадные храмы, в которых прежде несколько раз доводилось бывать Щелкунчику.

Тут не было толпы, суетящихся наглых нищих, толстомордых попов, вылезающих из дорогих лимузинов, — словом, всей этой нечисти, которая всегда только отталкивала от таких мест.

Голоса священника и диакона звучали ровно, негромко, молитвенно. Маленький хор, состоявший из трех старушек и одного подростка, что-то пел, хотя Щелкунчик, конечно, и не различал слов.

«Если я вошел и меня не поразил гром небесный, — подумал он вдруг смятенно, — то что это значит? Отчего меня… Меня! Меня! Меня не поразила молния прямо тут, на пороге храма? Вот я вошел и все еще жив…»

— Паки и паки, миром Господу помолимся! — воззвал диакон от Царских врат, и нестройный хор подхватил:

— Господи помилуй…

Щелкунчик прошел чуть вперед, неуверенно ступая среди непривычной обстановки, косясь на иконные лики, строго глядящие на него со всех сторон. Он знал, что это святые, хотя и не знал их по именам.

«Все порядочные, наверное, люди были, — со смущением, скованно подумал Щелкунчик. — Людей за деньги не убивали… Киллерами не были… Как-то они сейчас смотрят на мое присутствие?»

— О благорастворении воздухов, о изобилии плодов земных и временах мирных, — взывал диакон, и потом снова: — О всех плывущих, путешествующих, негодующих, страждущих и плененных, и о спасении их Господу помолимся…

— Господи помилуй, — вторил хор, вступая на том месте, где звучали последние слова диакона, и слегка перекрывая их.

Здесь была совсем другая жизнь, другая атмосфера, непривычная для Щелкунчика, но в общем-то понятная ему. Здесь, в этой маленькой полупустой церквушке, он чувствовал себя комфортно. Как будто он вернулся в родной дом, где долго не был, и теперь с испугом и благоговением осматривался кругом.